Это про старшего прапорщика Мусина ходил анекдот:
«В полку служит древний прапорщик, лет за семьдесят. И его всё никак не могут выгнать в отставку. Вызывает его командир полка и говорит:
— Старый, ты сколько еще служить-то думаешь? Пора давать дорогу молодым.
— Пока руки носят, товарищ полковник, буду служить».
Таскал Мусин. Был на нем такой грех. Но таскал не безоглядно, как таскали его молодые коллеги из доблестного корпуса прапорщиков, а с умом и знанием дела. Он никогда не воровал того, что было вверено ему по службе или было выдано для распределения среди солдат. Все, что выдавалось на солдат, солдатам же и отдавалось. Но почти всегда находились способы подвести под списание неиспользованные, но долго лежавшие на складе вещи.
Полк не обеднеет.
Взамен списанных пришлют новые. И полку выгодно и прапорщик при барыше. Вдобавок, Мусин жил сам и давал жить другим. Если, к примеру, подходил к нему солдат и говорил, что его знакомый афганец просит то-то и то-то и предлагает хорошую цену, то Мусин немедленно извлекал искомое и, оговорив свою «долю малую», вручал просителю. Солдаты Мусина боготворили. И не только за понятливость. Мусин никогда, повторяю — никогда и ни на кого не жаловался шакалам, не выносил сор из избы, а всегда разбирался сам.
И должность занимал подходящую: командир второго ВХО — взвода хозяйственного обеспечения, чья палатка была аккурат за палаткой второго взвода связи. Соседи наши. Если Марчук был зампотылом полка, то Мусин был зампотылом второго батальона. Отец родной для четырех сотен солдат и офицеров.
Заслужить благосклонность такого человека — не последнее дело в начале службы. Теперь мы могли обращаться к прапорщику «с вопросами». Только их нужно было поумнее сформулировать.
Но расплата за «прогиб» перед старшим прапорщиком наступила скоро и неотвратимо, как смерть.
И в этот же вечер.
Вот природа! На ужин шли днем, а с ужина вышли уже ночью. Сколько мы были на ужине? Минут, может, пятнадцать. И уже успело стемнеть. Я уселся под масксетью в курилке связи. Делать мне было нечего. Телевизоров в батальоне не было. Читать не хотелось, да и лампочка в палатке тускловата. Девать себя было некуда: до отбоя еще больше двух часов, а занять себя нечем. Тоска.
Не долго она продолжалась эта моя тоска. К курилке подвалил какой-то военный в звании рядового в зачуханой хэбэшке и, откинув масксеть, спросил:
— Ты, что ли, Семин?
— Ну, я. Чего хотел?
— Тебя дембеля в каптерку шестой роты зовут.
Ну, вот. Другое дело. Земляки уволились, но их однопризывники помнят Андрюшу Семина. Сейчас курнем чарса, рубанем пловчика, догонимся бражкой, лабанем на гитаре и вечер проведем нормально и весело. Уже какой-то смысл появляется. А то в Союзе нас пугали дедовщиной! А тут: приглашают, наливают, угощают. Те, кто пугал нас страшилками про дедовщину — придурки, ей Богу. Афгана не нюхали, вот и мелют, чего не попадя.
Я зашел в каптерку радостный в предвкушении праздника. Мне хотелось похвастаться перед дембелями, как я ловко сегодня припахал старший призыв, какой я умный, ловкий и вообще — герой. Я готов был приукрасить свой рассказ сотней небылиц и ярких подробностей, но войдя в полумрак каптерки я как-то не уловил праздничного настроения.
За столом сидел хмурый Мирон и ножом ковырял столешницу. На топчане, закинув руки за голову лежал Барабаш и с нехорошим интересом смотрел на меня. Тут же крутились беззубый Жиляев и тихий Манаенков. Один подметал пол, второй возился с кипятком, заваривая чай. Рядом с дверью стол Рыжий, но не в позе дорогого гостя. Скрестив за спиной руки он разглядывал пол, как не выучивший урок школьник у доски. Что-то подсказало мне, что пловом сегодня меня угощать не будут.
— Ну, раз ты молчишь, — Мирон поднял взгляд на Рыжего, — давай, у другана твоего спросим.
Я — мальчик понятливый. До меня сразу дошло, что «друган» — это я и что вопрос будет непростой. Настроение почему-то упало и рассказывать про свое удальство как-то расхотелось.
— Ну, Мордвин, — это Мирон спрашивал уже с меня, — объясни нам: кем вы себя почувствовали?
Если честно, то я не понял вопроса.
Кем я себя почувствовал? Человеком. Солдатом. Сержантом. А еще — духом. И кем еще я должен был себя почувствовать, чтобы угадать и почувствовать правильно?
— Повторяю, — голос Мирона стал еще угрюмее, — кем вы себя почувствовали и кого из себя возомнили сегодня после обеда?
Теперь понятно. Этот вопрос поставил Рыжего в тупик, поэтому он и таращится в пол. Меня, признаться — тоже вопрос несколько озадачил.
— Кто дал вам, обуревшие духи, право припахивать старший призыв? — Мирон продолжал играть ножом.
«Зарежет. Как пить дать — зарежет. Вон он, как в Малька сапогом бросался. В офицера — сапогом, а меня — ножом зарежет», — подумал я.
Мне очень хотелось уйти сейчас из каптерки как можно дальше от Мирона с его ножом, но уйти было некуда. Земляки уволились, заступиться за меня было некому. У меня даже своих дедов не было. Решительно некому было сказать за меня слово, кроме меня самого.
— Они — чмыри, — выдавил я из себя.
— Что? — переспросил Мирон.
— Они — чмошники, — повторил я смелее.
Мирон отложил нож и потянулся за саперной лопаткой.
«Ну, всё — звиздец», — мелькнуло у меня в голове, — «ножа ему мало, решил меня лопаткой уделать, чтоб наверняка».
— Они чмыри. Ага. Понятно, — Мирон, очевидно, понял мою мысль, но посмотрел на меня так нехорошо, что мне и без саперной лопатки в его руках стало жутко, — Они чмыри, а ты, значит, много в своей жизни повидал. Так?
Это было не так. В своей жизни я повидал до обидного мало и вряд ли уже увижу больше.
— Сколько служишь, сынок?
— Только с КАМАЗа, — заученно выдал я.
— А ты знаешь, сколько он служит? — Мирон поманил Жиляева, протянул ему лопатку, — на нее мусор заметай, да смотри, чище мети.
Он снова обратился ко мне, показывая на Жиляева:
— Я тебя спрашиваю: ты знаешь, сколько служит этот человек?
Я посмотрел на толстого и неуклюжего Жиляева и не нашел в нем никаких перемен: вся та же угодливость в повадках, все та же неуверенность в движениях и даже выбитые зубы не выросли снова. Хрена ли мне его разглядывать? Я перевел взгляд на Барабаша. Мне показалось или на самом деле — он, вроде как, улыбнулся? Может и показалось, но я почувствовал себя увереннее, сами собой распрямились плечи.
— Ну, полтора, и что? — бросил я Мирону едва ли не дерзко.
— О! — Мирон поднял палец вверх и снова взялся за нож, — Полтора! Человек служит полтора года, а вы, два оборзевших в корягу духа, припахиваете его. По какому праву?
— Он дух со стажем! — вспомнил я выражение, услышанное в камере на губе.
— Ладно, — подвел итог Мирон, — я не замполит с вами душеспасительные беседы вести. Короче, вот вам десять минут. Если через десять минут вы не придумаете «отмазки» — по какому праву вы припахали, пусть чмырей, но старший призыв — то…
Мирон развел руками, показывая, что кара будет настолько страшна, что у него нет слов выразить, в чем она будет заключаться. Но то, что нам с Рыжим будет плохо, я не засомневался ни на грамм.
Я посмотрел на Рыжего. Не решаясь смотреть на нож, который вертел в руках Мирон, он по-прежнему смотрел в пол. Мне стало смешно. Смешинка не удержалась в зубах и вылетела в каптерку глуповато-счастливым смешком. Рыжий отвлекся от разглядывания пола и посмотрел на меня как на полного идиота: нас сейчас будут резать как поросят, а меня «на хи-хи пробило». А мне и в самом деле стало смешно: чего угодно ожидал я, любой каверзы, но то, что вопрос будет такой простой — найти «отмазку» — меня рассмешило. А, может, это просто нервное.
Я знал ответ.
В памяти всплыли выпускные экзамены в учебке. Полковник из Москвы принимает у меня экзамен по Уставам Советской Армии. Обязанности солдата, обязанности командира отделения, обязанности дневального, обязанности дежурного по роте и даже обязанности уборщика были ему мной доложены. Но у него задача — «утопить» меня. А меня — тоже не дураки натаскивали. Знал я эти уставы, знал.
— А скажите, товарищ курсант, — мягко начинает он атаку, — в каких случая команда «Смирно!» не подается, когда старший начальник входит в расположении роты.
— Во время приема пищи и после команды «Отбой». Будь он хоть министр обороны, — добавил я уже от себя.
— Верно, а на какой высоте должен висеть градусник в казарме?
— На высоте сто пятьдесят сантиметров.
— А сколько в расположении роты должно быть писсуаров? — ядовито улыбается полковник.
— Туалетная комната роты должна быть оборудована писсуарами и унитазами из расчета один писсуар на шесть человек и один унитаз на двенадцать человек.
— Откуда вы это знаете, товарищ курсант? — полковник явно недоволен.
