— Гранаты есть противотанковые, — отрывисто и резко сказал он, — бутылки зажигательные!
— Да, сорок три гранаты и восемь бутылок, — бесстрастно подтвердил Козырев.
— Патронов маловато, — совсем тихо сказал наводчик пулемета Вершков, — у нас в расчете семь лент осталось.
— И в других расчетах не больше, — перебил его Козырев, — но мы-то кто, кто мы? — глухим, свистящим шепотом воскликнул он. — Мы русские, мы советские люди! Пусть их много, а нас мало, пусть у них все есть, а у нас почти ничего, но мы все равно будем драться, будем громить их и не сдадимся! Никогда не сдадимся!
Тяжело дыша, он смолк и сел на землю. Все шестеро придвинулись друг к другу. Все молчали, но это молчание уже не было той страшной, безнадежной тишиной, что так угнетала и давила.
— Я так думаю, — прервал молчание ефрейтор Казанков, — всего страшнее для нас — танки. А против танка самое верное дело — зажигательная бутылка. Граната, она то ли подобьет, то ли не подобьет, а бутылка как попала — враз заполыхает фашист. Вот и думаю я: бутылок-то у нас восемь только, давайте их возьмем сами, коммунисты, и чтобы ни одна не пропала даром.
— Точно, — подхватил Свекленко, — и у каждого пулемета должен быть коммунист. Он отвечает за все, и с него за все главный спрос.
Бондарь жадно ловил каждое слово, всматривался в лица коммунистов и с каждым мгновением чувствовал, как откуда-то из глубины сознания поднимается и нарастает теплая, ни с чем несравнимая волна неудержимой радости. Много раз бывал он на собраниях и совещаниях, но еще никогда в жизни не испытывал того, что переживал сейчас. Шестеро коммунистов сидели тесным кружком, чувствуя дыхание друг друга, и говорили о противнике, который окружил их со всех сторон, о своих людях, об оружии, о боеприпасах, о раненых, о питании. Никто не просил и никто не предоставлял слова, не было ни предложений, ни резолюций, ни голосований, а был простой разговор коммунистов, каждый из которых говорил то, что думал, слушал и обдумывал, что говорил другой. Не было среди них ни солдат, ни сержантов, ни офицеров, а было шесть человек, знающих и понимающих, что на них смотрят сорок пять пар тревожных, ожидающих глаз, что от каждого из них эти сорок пять пар глаз ждут таких дел и поступков, которые помогли бы всем выбраться из неизвестного, страшного положения и выполнить свой воинский долг.
Бондарь и сам говорил и слушал других, забыв даже, что он командир, что больше всех несет ответственность, что есть субординация, командирское самолюбие, что, как только закончится этот разговор, все пятеро на каждое его приказание будут отвечать: «Слушаюсь! Есть! Будет исполнено!» И оттого, что он сейчас не чувствовал себя командиром, ему нисколько не было ни обидно, ни неловко, а наоборот, он с радостью всем существом сознавал, что он не один решает трудные вопросы, что вместе с ним находится хоть и небольшая, но дружная и надежная группа людей, которые не только сами будут делать то, что он прикажет, но и своим примером увлекут за собой других людей и невозможное сделают возможным.
* * *
Солнце только что поднялось над горизонтом, но туман уже почти рассеялся, и в слепящих лучах открылось волнистое, с небольшим холмом посредине ржаное поле. Слева, к северу ржаное поле заканчивалось широкой лощиной с двумя разветвлениями вдали. Туда, на эти разветвления, и смотрели вышедшие на опушку рощи Бондарь и Козырев. По нескошенному лугу за скатом длинной высоты стояли огромные, видимо дальнобойные, пушки. Стволы их были подняты высоко и нацелены на восток. Вокруг пушек, около стоявших позади них тягачей, у длинных и высоких штабелей ящиков и возле дымившей кухни суетились люди. От рощи до разветвления было не менее километра, но и Бондарь и Козырев сразу определили, что эти пушки были немецкие и что суета на позиции означает, что скоро они откроют огонь.
— Смотрите, дальше еще пушки, — показал Козырев влево, и Бондарь увидел еще ряд орудий, стоявших почти вплотную друг к другу.
Рассматривая огневые позиции немецкой артиллерии, Бондарь с трудом сдерживал неприятную дрожь. Еще полчаса назад ему казалось, что он передумал за эту ночь все, что можно было ожидать, находясь в тылах противника, но то, что увидел он сейчас, было не только непредвиденным, но и совсем неожиданным. Всего немногим более километра от него стояли на огневых позициях целые три батареи тяжелых вражеских пушек и еще не менее двух дивизионов, судя по длине стволов, тяжелых гаубиц. Эти пушки и гаубицы готовятся к бою и вот-вот откроют огонь. Бондарь мгновенно вспомнил случаи, когда сам лежал под адским грохотом немецкой артиллерии и навсегда прощался с жизнью.
— Рубануть всеми пулеметами, — проговорил Козырев. — Пусть, гады, захлебнутся на веки вечные.
— И рубанем, рубанем, — заскрежетал зубами Бондарь, но тут же замер от страшной мысли. Сейчас немцы не трогают группу советских воинов, укрывшихся в роще, единственно потому, что не знают о ней. Но стоит только хоть раз выстрелить, а тем более дать пулеметную очередь, как противник бросит к роще все, что есть поблизости.
«Пятьдесят человек погибнут, — лихорадочно думал Бондарь, — а неизвестно еще, нанесем ли немцам потери».
Суета на батареях усиливалась. От кухонь, от тягачей, от штабелей снарядов немцы бежали к орудиям. Теперь не оставалось сомнения, что вражеские артиллеристы заняли свои места и ждут команды «огонь». Бондарь содрогнулся, мгновенно представив, что будет твориться на позициях наших войск, когда эти пушки и гаубицы рявкнут залпом, вторым, третьим и десятки, сотни воющих, свистящих снарядов полетят туда, где едва ли успели закрепиться советские воины.
— Иван Сергеевич, снимайте пулеметы с западной опушки и немедленно сюда, — прошептал Бондарь и с привычной ловкостью лег на землю, определяя, удобно ли вести огонь с этого места. Забыв обо всем и видя только вражеские батареи, он перебегал с одного места на другое и, наконец, нашел пологую, почти незаметную на фоне земли крохотную высотку, откуда были видны все вражеские позиции.
— Быстрее, быстрее, — торопил Бондарь пулеметчиков.
Нетерпение овладело и пулеметчиками. Они уже знали решение командира и старались делать все быстро, но, как всегда в спешке, делали не то, что нужно. Бондарь не выдержал, схватил ближний от него пулемет и сам выкатил его на позицию. Прибежавший с двумя расчетами Козырев установил свои пулеметы рядом. Едва взявшись за рукоятки пулемета, Бондарь, как и всегда, почувствовал удивительное спокойствие. Он указал, кому куда стрелять, скомандовал прицел и, сам поймав на мушку крайнюю справа пушку, крикнул:
— По фашистской сволочи лентой, с рассеиванием по фронту!.. — Но команды он не закончил, как земля вздрогнула, из стволов вражеских орудий метнулись снопы пламени и раскатисто ахнул первый залп.
— Огонь! — что было сил крикнул Бондарь и, привычно удерживая пулемет за рукоятки, нажал на спусковой рычаг.
В оглушающей трескотне он не слышал своего пулемета и только, не отрываясь, следил за мушкой, двигавшейся острием там, где стояли вражеские орудия. Прежде чем он понял, что лента кончилась, наступила страшная, опустошительная тишина. Остро, до боли звенело в ушах, сладкий пороховой дым щекотал горло, в усталых от напряжения глазах мелькали розовые круги.
— Пулеметы в укрытие, — скорее по привычке, чем сознательно, скомандовал Бондарь и не заметил, как кто-то вырвал у него из рук хобот пулемета.
Отойдя в сторону, он прислонился к березе и смотрел туда, где виднелись вражеские орудия. Там что-то горело в нескольких местах, что-то взрывалось, но сами орудия молчали. От них в разные стороны бежали немцы, но было их совсем мало. Большинство артиллеристов оставалось лежать возле лафетов, возле колес, между орудиями, на зеленой траве лугов.
— Ну, товарищи, — сказал Бондарь, всматриваясь в разгоряченные лица пулеметчиков, — мы сделали большое дело. Там, на фронте, наши товарищи скажут нам великое спасибо. Теперь начнется самое трудное. Сейчас они бросятся к нам, и мы должны выстоять, выдержать до темноты, а потом прорваться и соединиться со своими. По местам, товарищи!
С этого момента, как только он подал команду «по местам», все сомнения и тревоги Бондаря исчезли совершенно, и у него осталось только одно чувство необходимости делать то дело, которое обязан он делать и как командир, и как коммунист, и как человек. С ним в это время произошло именно то, что происходит с людьми сильного характера, которые, часто рискуя своей жизнью и попадая в безвыходное положение, не то что свыкаются с этим, а всем своим существом сознают, что выход из этого положения не в волнениях, не в переживаниях, а в напряжении всех своих сил для борьбы с тем, что угрожает жизни, что создает безвыходное положение.
— Идут, товарищ старший лейтенант, — подбежав к Бондарю, доложил посыльный из расчета Вершкова.
