Но меня больше всего смешил петух в крайнем дворе села. Похоже, он сидел на воротах и каждую колонну встречал протяжным «Ку-каре-ку-у-у!», хлопал крыльями, вроде салютовал, потом почти по-человечески хохотал. Был уже день, а он не умолкал, то кукарекал, то хохотал. Такого в цирке не увидишь!
Я не сдавался слепоте: даже петух помогал мне видеть, чем закончилась Сталинградская битва!
Прошла еще неделя.
10 февраля 1943 года, перед вечерними сумерками, врачи вновь решили , снять повязку с моих глаз. Сестра медленно разматывала бинт. Виток за витком, виток за витком. Отпали тампоны. Веки остались закрытыми. Я боялся — вдруг повторится то же самое, что и неделю назад...
Поднимаю руки над головой. Так велел врач. Чувствую, что по спине катятся крупные капли пота. Это от страха. Струсил, оробел перед своей судьбой...
— Открывай глаза. Ну! — потребовал врач.
Выполнил его команду и не верю себе: вдали, у окна, увидел силуэт человека! Моей радости не было предела: слепота отступила!
Но зрение еще не вернулось.
— Нужно серьезное лечение, — сказал врач.
Через день я был уже в Средней Ахтубе, где располагался санитарный отдел армии. Там мне выписали направление в Москву, к главному армейскому окулисту.
В тот же день я побывал в штабе своей дивизии, где узнал, что приказом командующего 62-й армией В. И. Чуйкова мне присвоено офицерское звание — «младший лейтенант».
...Хожу без поводыря, но часто запинаюсь, высоко задираю ноги: при плохом зрении все дороги кажутся бугристыми. Надо немедленно ехать в Москву, лечиться. Перед отъездом меня пригласили в политотдел армии. Помощник начальника политотдела по комсомолу майор Леонид Николаев, узнав, что я еще плохо вижу, решил стать моим проводником до Саратова.
Трофейный «мерседес» тащил нас по заснеженным, разбитым дорогам в сторону Саратова, надрывно завывая мотором, но покорить упорство русской земли так и не смог. Мы подарили его колхозу и пересели в сани. Леонид Павлович, неунывающий комсомольский вожак 62-й армии, всю дорогу отвлекал меня от грустных дум песней «Крутится, вертится шар голубой». Он переделал ее на свой лад, в нескольких вариантах: один про Гитлера, другой — про Геббельса и так далее. Леонид пел про них то с ироническим сочувствием, то со злою издевкой, то уморительно-комически, так что трудно было удержаться от смеха и не подпеть ему.
В Саратове Николаев устроил меня в офицерский вагон московского поезда. За окном мелькали села, деревни, станционные поселки, но в моих глазах все это сливалось в сплошную серую полосу. Пассажиры — военные люди — вслух осмысливали итоги Сталинградской битвы, высказывали предположения о ходе дальнейших событий, а меня сверлила одна мысль: неужели не восстановится зрение?
В Москве, в поликлинике Наркомата обороны, меня долго водили по разным комнатам. Наконец, главный окулист сказал окрыляющие слова:
— Еще немножко полечим, и зрение восстановится.
В самом деле, вскоре зрение стало нормальным.
Накануне праздника — Дня Красной Армии — я с вещевым мешочком за плечами, в потрепанной шинели, видавшей всякие виды, пришел в гостиницу Центрального Дома Красной Армии. Сталинградские документы с размашистой подписью В. И. Чуйкова помогли мне сравнительно легко получить койку в офицерском общежитии.
Утром, включив радио, мы стали слушать последние известия. Затем диктор начал читать Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза. Промелькнула моя фамилия. Я не обратил внимания: мало ли на свете Зайцевых.
К тому же кто-то из соседей в шутку сказал:
— Надеюсь, этот Указ к присутствующим не относится, иначе придется выворачивать карманы на обмыв!
В моих карманах действительно было пустовато, выворачивай не выворачивай, ничего, кроме офицерского аттестата, не найдешь. Деньги по этому аттестату я мог получить только после оформления финансовой книжки согласно должности. А какая у меня должность, я и сам не знал. Досадно мне стало — на самого себя, на писаря, на начфина дивизии: разве можно отправлять в Москву без денег и с неоформленными документами? Завтра же буду проситься обратно в свою армию. Побываю в комсомольском отделе Главного Политуправления, повидаюсь с Иваном Максимовичем Видюковым, как наказывал мне майор Николаев, и махну обратно, к своим однополчанам.
Пришел в бюро пропусков Политуправления. Еле-еле протиснулся к окошечку дежурного и, передав свое удостоверение, попросил выписать пропуск в комсомольский отдел.
— Обождите, вас вызовут, — ответил мне дежурный.
Прошло минут двадцать. Из окошечка высунулась голова сержанта. Он долго, с каким-то особым любопытством, разглядывал стоящих перед ним капитанов, майоров, подполковников. Наконец, не найдя среди них кого надо, крикнул:
— Есть ли здесь младший лейтенант Зайцев Василий Григорьевич?!
Что он сказал еще, я не расслышал, но в помещении стало тихо, все повернулись в мою сторону. В этот момент вбежала раскрасневшаяся, возбужденная девушка из комсомольского отдела.
— Василий Григорьевич! — крикнула она, кинувшись ко мне. — Я от Видюкова, меня зовут Нонной... прибежала поздравить вас.
— С чем? — спросил я, стесняясь своего вида. Одежда на мне была фронтовая.
— Вы разве не знаете?! Сегодня вам присвоено звание Героя Советского Союза! Ой, как здорово, я первая вас поздравляю!
Она обняла меня, расцеловала. Потом шепотом сказала радостно:
— Запомните: мой поцелуй счастливый, теперь вас ни одна пуля не тронет, ни один осколок не коснется никогда.
Бригадный комиссар Иван Максимович Видюков, который бывал со мной на огневых позициях в Сталинграде, встретил меня просто, по-братски:
— Ну, держись, Василий! Сейчас тебя начнут атаковать наши комсомольские работники, потом корреспонденты...
И он не ошибся. Меня, наверное, затаскали бы по разным собраниям и конференциям, если бы не последовал звонок из Генерального штаба, от генерала Щаденко: младшему лейтенанту Зайцеву подготовиться к докладу об опыте групповой тактики сталинградских снайперов.
Где выступать с таким докладом и перед кем — мне никто не мог сказать.
Не успел я, что называется, раскинуть мозгами и развернуть свои блокноты, как ко мне в номер гостиницы пришла девушка.
— Вы — Зайцев?
— Кажется, — ответил я.
— Почему кажется? — удивилась она.
А мне и в самом деле все еще казалось, что я — это не я...
— Вы пришли пригласить меня на какой-то вечер? — вместо ответа спросил я девушку.
— Не угадали. Вас приглашает профессор Минц, в Институт по изучению опыта Великой Отечественной войны.
Сначала мне подумалось: именно об этом и был звонок из Генштаба — меня будет слушать профессор Минц. Но какой из меня докладчик перед профессором?! И, уже подходя к институту, я спросил девушку:
— Ваш профессор не ошибся, ведь я всего-навсего солдат?
— Бывший, — поправила она и, помолчав, напомнила: — К тому же — сталинградский...
Войдя в кабинет директора института, я приготовился сделать два-три строевых шага, вытянуть руки по швам и доложить по всем правилам, по-военному: «По вашему вызову, товарищ профессор, такой-то прибыл...»
Но в кабинете находилось два человека. Один — щуплый, в пенсне, другой — погрузнее, смуглый. Кто из них профессор Минц — на лбу не написано. Они сидели у приставного столика, пили чай и, увидев меня, встали. Я застыл перед ними по стойке «смирно». От растерянности одеревенел язык. Наконец поздоровался. Человек в пенсне назвал меня по имени и отчеству, пригласил к столику:
— У нас чай по-московски.
Рядом со стаканом в блюдце — три кусочка колотого сахара. У меня пересохло в горле, и я, не ожидая новых приглашений, начал торопливо отхлебывать глоток за глотком — боялся, что не успею промочить горло, как предложат начать доклад. Выпиваю один стакан, мне наливают другой. Тут мне стало ясно, что они не спешат. Пью второй стакан чаю с сахаром вприкуску. Как бы между делом начинается разговор. Чай будто ослабил напряженность. Отвечаю на вопросы, рассказываю о своих товарищах, не заглядывая в блокнот, в котором заготовлены тезисы пока лишь первой части доклада. Проходит час, другой. Удивляюсь, почему так долго не объявляют о начале доклада. Наконец, мои собеседники приходят к заключению, что мое сообщение представляет научную ценность. Я чуть не ахнул: какая тут ценность, ни одного тезиса своего блокнота не огласил!
Как бы поняв мое недоумение, один из них — Петр Николаевич Поспелов, редактор газеты «Правда», сказал:
— Очень интересно. Вам придется повторить это сообщение еще раз, не смущайтесь...
Вечером того же дня мне сообщили, что я зачислен на «Выстрел» (Высшие стрелковые курсы командного состава), где и поставлен на все виды офицерского довольствия. На следующий же день мои финансовые дела сразу поправились: получил офицерский оклад за два месяца. Теперь можно было, как говорится, с одеколончиком побриться и в театр заглянуть, но у меня из головы не выходили слова П. Н. Поспелова: «Придется повторить это сообщение еще раз».
