Из-за деревьев выбежала закутанная в шаль Женя, на ходу, переводя дух, проговорила:
— На дороге, возле леса, немцы были, пережидала. Они поцеловались. Отстранившись, Катя заглянула подруге в глаза.
— Узнала, — тихо сказала Женя.
— Ну?
— Там.
Фонарик выпал из рук Кати.
— А ты не обозналась?
— Ни!
Женя подняла фонарик и рассказала все, что видела в окошечко камеры.
Шумел, перешептывался лес, вдали где-то тонко свистел ветер.
— А насчет моста — правда… Хотят строить, — сказала Женя, рассеянно скользя лучом света по каменной бабе.
Катя ничего не ответила ей на это. Она стояла неподвижно и смотрела на качающиеся вершины сосен, а видела ту страшную комнату и его, терзаемого палачами. Сердце рвалось к нему, но в сознании была отчетливая ясность: если он еще жив, то все равно обречен на смерть. У отряда для налета на Певск слишком мало сил. И к тому же ради спасения одного товарища нельзя подвергать риску весь отряд.
— Ты… о чем, Женя? — спросила она вдруг.
— О мосте.
— Ну?
Женя подробно передала обо всем, что узнала на хуторе.
Катя нахмурилась: угроза немцев расстреливать и вешать всех, кто уклонится от трудовой повинности, звучала правдоподобно, особенно теперь, после дикой расправы эсэсовцев над колхозниками села Великолужское, где по приказу Карла Зюсмильха зарыли живыми в землю семьдесят человек, и среди них отца Нюры Барковой.
— И все же мост восстановлен не будет! — проговорила она с суровой решительностью. — А что с Марусей?
— С нею погано, Катюша…
Выслушав рассказ Жени о свидании с Кулагиной, Катя долго молчала, теребя пальцами ремень автомата. Потом достала из грудного кармана блокнот и, попросив Женю посветить, написала несколько слов.
— Постарайся побывать у нее сегодня же, — сказала она, передавая записку. — Прямо от нее иди в Залесское, к Михеичу. Там встретимся. Пошли!
Сквозь ветки изредка молочной белизной мелькала луна. Лес шумел, темный, таинственный. Сухие сучья, попадая под ноги, хрустели.
— Расскажи… какой он… Федя?..
— Ну, як казать? Стоит вин там…
— Не надо… нет, я не то. Ты говори! О чем хочешь, только об этом… про камеру… не надо.
Женя стала рассказывать о Певске, который теперь трудно узнать: одних домов нет, другие в развалинах.
До тропинки, у которой они должны были расстаться. Катя не прервала ее ни одним вопросом. Прощаясь, Женя ласково провела по щеке подруги рукой. Ладонь ее стала мокрой. И она поняла все. Сердце остро кольнуло. Так хотелось сказать что-нибудь такое, что хоть немножечко смягчило бы Кате ее душевную боль, но слов не было, и Женя тоже беспомощно заплакала.
— Мабудь, выпустят…
— Ничего, Женечка, ничего… — чуть слышно прошептала Катя. — Ступай. Завтра увидимся в Залесском.
Она сняла со своей шеи женины руки и скрылась за деревьями.
Глава пятая
Саботаж начался дружно: в одну ночь из деревень неизвестно куда исчезли кони. Колхозники на допросах твердили слово в слово: лошади не их собственные, а колхозные; кто угнал — неизвестно.
Массовые порки ничего не изменили. По приказу нового начальника гестапо со всех дворов, за которыми «числились» кони, были взяты заложники. Немцы согнали их в Покатную, заперли в сарай, а вечером в субботу объявили, что если через двадцать четыре часа кони не найдутся, все заложники будут казнены.
Ночью к дому старосты Красного Полесья подлетел забрызганный грязью мотоциклист. Он передал Тимофею Стребулаеву пакет и помчался дальше.
Письмо было, коротким:
«Господину Тимофею Стребулаеву. Надеюсь, у вас не пропало желание продолжить знакомство? Приезжайте срочно в особый отдел.
Макс фон Ридлер».
Тимофей взволновался. Умывшись, он долго стоял перед зеркалом, расчесывая густую и черную, как уголь, бороду. В обращении «Господину Стребулаеву» чудилась насмешка. Как будто и не было причин для беспокойства, а оно все нарастало. Прасковья — рыхлая и безобразно грудастая баба — в одной рубашке сидела на постели и настороженно следила за сборами мужа.
Лохматые, сросшиеся на переносице брови Тимофея хмурились. Третьего дня, услышав на улице частые автомобильные гудки, он выбежал за ворота и увидел легковую машину. В ней сидел немец в плаще и серей шляпе.
— Очень рад встрече, — поздоровавшись, сказал немец, правильно и почти без акцента произнося русские слова. — Надеюсь, она у нас не будет последней…
Губы его улыбались, а глаза смотрели, как две серые льдинки.
— До свиданья, господин Стребулаев.
Когда машина тронулась, немец оглянулся на него, Тимофея, стоявшего у ворот без шапки;
— Я — Макс фон Ридлер!
Высвобождая из бороды гребень, Тимофей выругался. Из головы не выходили тонкая улыбка на губах и ледянистые глаза, которые как бы говорили: «Улыбка-то ненастоящая, ты ей не верь, господин Стребулаев». От предчувствия чего-то недоброго дрожали колени, а между лопаток осел липкий холодок.
— Где картуз и полушубок? — спросил он резко, не оборачиваясь, и кинул гребень на стол.
С удивительным для своего тучного тела проворством Прасковья соскочила с постели и через минуту выбежала из запечья с картузом и полушубком. Одевшись, Тимофей что-то хотел сказать жене, но только строго взглянул на нее и, хлопнув дверью, вышел на крыльцо.
— Долго канителишься, Степка! — крикнул он сыну, запрягавшему лошадь.
— Зазря бранишь, тятя, все уж готово, только чересседельник продену, — переминаясь на кривых, изогнувшихся внутрь ногах, проговорил тот обиженно.
Тимофей сам вывел лошадь за ворота. У соседнего двора, рыдая, рвала на себе волосы бабка Акулина. Старуха с другой улицы утешала ее:
— Не у тебя одной, Акулинушка, горе такое… Не могут же они весь народ изничтожить?
Увидев Тимофея, Акулина подошла к нему, охая после каждого шага, концом платка вытерла подслеповатые глаза и сурово поджала губы.
— Замолвишь, чай, за народ слово, Тимофей Силыч? К тебе, видать, благоволят нехристи… Никого из твоих не тронули и коня оставили.
— Что в моих силах будет — сделаю.
Оглядев улицу, он бросил вожжи на руки Степке:
— Садись. Вместе поедем.
— Бог вам в помощь, — прошептала вслед старуха.
Ехали быстро. Когда холодное солнце вынырнуло из-под облачка на полуденной высоте, они были уже в Покатной. По улице патрулировали конные разъезды. На Стребулаевых никто не обращал внимания. Миновав школу, Степка завернул в переулок и, доехав до конца его, опустил вожжи — дальше ехать было нельзя: прямо до самого леса, начинавшегося невдалеке от села, столпилось множество людей. Тимофей встал на телегу. Степка не замедлил последовать его примеру. Оглядывая неподвижную людскую массу, они увидели неподалеку от сарая, в котором были заперты заложники, несколько женщин со своего хутора. Вокруг сарая живым забором стояли солдаты. На солнце отсвечивали их штыки и каски. Из сарая доносились крики, плач детей и частый стук: вероятно, заложники били кулаками в стены и в дверь.
Немцы хохотали.
Кое-где в толпе слышались рыдания.
— Со всех деревень, знать, согнали, — предположил Степка.
Отец не отозвался. Он смотрел на желтые холмики, плывшие в толпе возле леса: везли на грузовиках солому. Степка тоже засмотрелся на них, и оба не заметили, как к телеге подошли бывший начальник гестапо Карл Зюсмильх и его брат Август.
— Wohin? — строго спросил Карл Зюомильх.
Тимофей торопливо достал письмо. Взглянув на подпись, гестаповец махнул рукой:
— Круг!
Объезжать кругом — значило терять целый час. Но другого выхода не было.
— Заворачивай! — приказал Тимофей сыну.
За селом лошадь с трудом въехала на высокий бугор. С него видно было всю толпу. Грузовики стояли уже возле сарая. Солдаты сбрасывали с них снопы и обкладывали соломой стены.
— Неужто сожгут, тять?
— Езжай прямо в лес, быстрее будет, — поторопил его Тимофей.
