— Он сообщил?
— Да. Из Жукова. — Корф опять зажевал губами.
У Ридлера нехватило терпения ждать, и он, закусив губу, надавил рычаг.
— Покатную! Срочно!
— Линия повреждена, — встревоженно ответила станция.
— Как повреждена? Вороны! Ух-х… — Грязное ругательство сорвалось у Ридлера. — Коменданта города!
Голос полковника отрывисто сказал:
— Да!
— Карателей послали?
— Посланы.
— Там должен быть Карл Зюсмильх. Он…
— Убит, — ответил полковник.
Ридлер положил трубку. Сцепив пальцы, он потянул их, и они захрустели, как ломающиеся сухие палочки. В тишине кабинета громко прошипели часы. Ридлер вздрогнул. Маленькая стрелка стояла ровно на одиннадцати.
Первый удар часов прозвучал, как пощечина.
— Они у меня поплатятся!.. Узнают они меня!..
Глаза его устремились куда-то вдаль, а губы, сведенные злой улыбкой, слегка дрожали. Пальцы нашарили партизанскую листовку. Он скомкал ее, потом тщательно разгладил, сложил вчетверо и разорвал на лоскуточки.
«Чорт знает, сколько времени провозятся с поврежденной линией. А каждая минута — пытка!»
Он резко нажал кнопку звонка и приказал показавшемуся в двери щеголеватому офицеру:
— Этого… старосту!
Глава седьмая
— Зачем они тебя? — полюбопытствовал было Степка, да и не обрадовался — съежился под отцовским взглядом, голову в шею вобрал.
— Ты знай про свои дела, как с бабой управляться, а до отцовских — нишкни! Понял? — Тимофей сел на телегу так, что доски подпрыгнули. — Трогай! «Да-а, немец… И глазищи-то, ровно у дьявола!.. Эх, чуяло сердце — не ехать бы!» — Расстегнув ворот полушубка, Тимофей криво усмехнулся: — Полный почет… Мало старосты — десятник еще теперь.
— Где это, тять?
— На строительство назначен, — неохотно ответил Тимофей, а сам думал: «Вот тебе и побывал в гостях… Продолжили знакомство».
От удивления Степка даже вожжи выпустил.
— На строительство? А ты, тять, по этому делу разве смекаешь чего?
— Правь знай.
Выехали за город. Над оврагом, метрах в пятнадцати от дороги, истошно галдело воронье. Окутанные туманом, там двигались какие-то фигуры.
— Нынче все вроде мертвые, — глухо донесся к дороге женский голос.
— Выходит, так… — проговорил другой. — Ой, нет… Слышите?..
Стребулаевы успели порядочно отъехать от оврага, когда их догнал окрик:
— Стойте!
Из тумана вынырнула женщина.
— Русские?
Тимофей промолчал, а Степка буркнул:
— Нет, мериканцы.
— Товарищи, посветить нужно… Мы спички забыли.
— Трогай, — сказал Тимофей Степке и повернулся к женщине: — Некогда нам. К переправе торопимся.
Женщина схватила лошадь за узду.
— Нам посветить надо, — проговорила она гневно. — Если вы не гады, то поможете. А некогда, так хоть спички дайте.
Поколебавшись, Тимофей достал из полушубка спички.
— Коробок есть?
— Нет.
Отдать полный коробок было жаль: где их теперь возьмешь, спички-то?
Тимофей спрыгнул с телеги и, ворча, пошел следом за женщиной.
На краю оврага смутно вырисовывалась ручная тележка. Возле нее стояли две женщины, и над их головами с картавым карканьем кружилось воронье.
— Чего светить-то? — раздраженно спросил он.
— Вниз спустимся. Не оступись.
«По-домашнему она здесь», — подумал Тимофей, не отрывая глаз от спины женщины, уверенно спускавшейся в тьму крутого оврага.
Голова кружилась, и к горлу подступала тошнота от воздуха, настоенного смрадом разлагающихся трупов.
— Слушай… — остановившись, прошептала женщина. Тимофей услышал слабый стон, будто кто-то пытался крикнуть — и не мог. Он чиркнул спичкой. Тускло осветились груды окровавленных тел, голых и прикрытых кое-какими лохмотьями. Тимофей медленно повел дрожащей рукой и выронил спичку: на него широко открытыми глазами смотрел головлевский механик.
— Свет! — заторопили Тимофея сразу два женских голоса.
— Милый, мученик ты наш, голубчик! В чувствии? — горячо, со слезами спросила женщина, выделявшаяся в темноте белым полушалком.
Федя застонал.
Женщины наклонились над ним и попытались поднять, но это оказалось им не под силу.
— Тяжел, — проговорила женщина в белом полушалке. Она взяла из рук Тимофея спички. — Ну-ка, возьмись, а я посвечу.
«Не дай бог, кто из немцев заметит», — подумал Тимофей. Ему не терпелось поскорее выбраться из этой страшной могилы, и он быстро взвалил себе на спину безвольное тело механика.
— Светите, мать вашу…
Женщина со спичками забежала вперед. Тимофей шел покачиваясь. Выбравшись наверх, он опустил стонущего механика на тележку и, обтирая лицо полой полушубка, хрипло спросил:
— Все?
— Все, дорогой. — Женщина отдала спички и крепко пожала его руку. — Спасибо, товарищ!
Тимофей, ничего не ответив, заторопился к своей телеге.
— Чего там, тять? — жадно спросил Степка. Вырвав у него кнут, Тимофей замахнулся.
— Я тебе, сукин сын, что сказал? До отцовских дел…
— Да я ж просто так… — отодвигаясь, пробурчал Степка, а сердце захлестнула обида, и он зло дернул вожжи. — Двигай, коняга, чего разоржалась? Тебе да мне — ни жить, ни говорить: судьбина такая. Н-но, сволочь!
Лошадь понеслась рысью. Тимофей полулежал, облокотившись на мешок с сеном. Лицо у него было расстроенное и злое.
Через Волгу переправились почти в полночь. Дорога лежала вдоль леса. По небу тоскливыми островками плыли молочно-пепельные облака. Когда они закрывали луну, чернота леса сливалась с чернотою земли и лошадь, замедляя шаг, ступала как бы ощупью. А когда облака редели или луна сама показывалась из-под них краешком, на дороге и по левую обочину ее, точно разбросанные куски жести, мерцали лужи.
Степку тяготило молчание отца. Что сказал ему немец? Чем распалил так, что и до сих пор остыть, не может? Хлестнув лошадь, он посмотрел через плечо на Тимофея, потом потихоньку достал кисет с табаком и вздохнул.
Страшен отец в гневе, и рука у него тяжелая. Не приведи бог попасть под нее в такую минуту — искалечит. Вот ведь в детстве хватил поленом по ногам и на всю жизнь кривоногим оставил. Он как будто и не замечает, что у сына и на щеках и под носом густо щетина лезет. Для него он как был Степкой, так им и остался. Перед женой стыдно. Она нет-нет да и скажет: «Степан, тебе же пять лет за двадцать перевалило, отцом скоро будешь, а тятя тобой ровно сосунком помыкает». А это верно… По его и жениным подсчетам, на страстной он должен отцом стать. Мать распашонки готовит. И только один он, отец, ничего не замечает, как со щенком обращается. Из-за него и от соседей «Степана» не дождешься, не говоря уж о «Степане Тимофеиче»… И в глаза и за глаза Степкой Колченогим кличут.
От этих мыслей, а может быть, от мрачной осенней ночи сердце чувствовалось сдавленным и тоскующим.
Они подъезжали к Ольшанскому большаку, который, перерезав дорогу двумя глубокими колеями, скрывался в темноте леса.
Полевая земля повсюду, куда хватал глаз, лежала мертвая и точно в язвах. Трудно было отыскать целину, не развороченную снарядами. То там, то здесь чернели изуродованные, опрокинутые набок и вверх колесами и зарывшиеся в землю машины и орудия; большак вырисовывался посреди этой трупной безжизненности прямыми, тускло мерцающими полосами.
— Никак идет кто-то… Тять, гляди! Тимофей скосил глаза.
По большаку действительно кто-то шел, быстро приближаясь к лесу.
— Останови-ка лошадь!
Степка натянул вожжи и, вглядываясь, приложил к глазам руку.
— Девка вроде. Боится нас, видишь — встала. Назад, знать, хочет… Нет, гляди-кось, сюда идет.
— А ты языком-то меньше трепи, — сверкнув глазами, осадил его Тимофей. — Делай вид, что лошадь оправляешь… Ну!.. Растяпа…
Степка спрыгнул и засуетился, поправляя дугу. Тимофей исподлобья разглядывал девушку.
В очертаниях фигуры и в походке угадывалось что-то знакомое. Шагах в десяти от дороги она опять остановилась.
