В дверь постучали. Это был старшина Польщиков, вернувшийся с кладбища.
— Слушаю вас, товарищ старшина.
— Значит, так… — начал Польщиков, но тут зазвонил телефон. Привалов жестом остановил милиционера, снял трубку.
— Слушаю. Да, готов.
Сообщение Костюченко было коротким. Материалов оказалось не слишком много. Из бывших партизан, из тех, кто писал отчеты, в живых остались четверо.
Костюченко рассуждал логично: до появления Сличко в Новоднепровске никто себя не обнаружил, значит, Сличко испугал кого-то, может быть, грозил кому-то, может, мог выдать, если бы попался сам.
«Даже из того немногого, чем мы располагаем, ясно, что в отряде был предатель», — ответил Костюченко.
— А если рассуждать иначе: не мог ли тот погибнуть позднее? Или умереть после войны? Все-таки столько лет прошло.
«Но ведь Сличко и Петрушин кому-то помешали?» — вопросом ответил Костюченко.
— Тогда, пожалуйста, сегодня же отправьте телеграмму в Ташкент. И, если можно, выясните все про остальных — кто и что, чем занимаются, семьи и так далее. Завтра к одиннадцати ждать тебя? Успеете? Ну, спасибо.
Нажав на рычажок, Привалов сказал Польщикову:
— Еще один звонок, и я выслушаю вас. — Он набрал номер. — Лейтенант Осокин на месте? Передайте: когда освободится, я жду его. — Положил трубку. — Ну что, товарищ Польщиков, свежие следы возле могилы были?
— Сплошная грязь там, и никого нет. — Польщиков даже показал на свои сапоги.
— Завтра утром сходите, пожалуйста, и проверьте — на месте кол или нет.
Теперь он ждал с нетерпением прихода Осокина, того самого лейтенанта, который докладывал ему на кладбище. Привалов не стал торопить Осокина как раз потому, что чем лучше и точнее проведет работу этот молодой лейтенант, тем легче будет потом прокуратуре. А на Осокина надежда была: пусть парень этот звезд с неба не хватает, зато аккуратности и трудолюбия ему не занимать.
Привалов не мог отделаться от ощущения, будто что-то неясное и зловещее маячит впереди, как бы в конце дороги. Он ведь и осенью не посчитал дело Сличко закопченным после его смерти. Более того, и обстоятельства смерти полицая не считал до конца выясненными. Просто тогда не было возможности исчерпать все версии: бывают дела, когда только время способно разрешить загадки и сомнения. Привалов ждал новых событий и ошибся лишь в одном: не ожидал, что они последуют так скоро. Но хоть и не ожидал, внутренне был готов к повой схватке с прошлым.
В окно он видел лишь коричнево-серую от плесени степу да кусочек серого неба над ней. Спустя неделю будет у него уже новый кабинет в новом здании. Придется привыкать ко всему новому, а желания покидать свой мрачноватый, с чересчур высокими потолками кабинет нет и никогда у него не появлялось. Да и этот, с позволения сказать, пейзаж — стена соседнего дома, закрывавшая высокое окно, — его не раздражал: напротив, помогал сосредоточиться.
Он ждал Осокина и резко обернулся на стук в дверь. По это пришел помощник подписать кое-какие бумаги. Привалов подписывал их быстро.
— Святослав Владимирович, сегодня совещание в горкоме партии. Сам Карташев проводит, — напомнил помощник. — В семнадцать часов. Вы обещали быть.
— Я позвоню Геннадию Александровичу. Извинюсь. Придется тебе пойти. Я буду занят.
В эту минуту попросил разрешения войти лейтенант Осокин.
— Так что сходи на совещание. Кто-то должен быть от прокуратуры, — сказал Привалов и отпустил помощника. — Давай, лейтенант, делись своим уловом.
— Вам, Святослав Владимирович, могу весь отдать.
— Уже можешь?
— Могу. Но, увы, не слишком-то богатый улов.
Рассказанное Осокиным, однако, позволило Привалову создать если не подробную картину происшедшего на кладбище, то, во всяком случае, вполне подходящий эскиз. Хотя причина Появления там Петрушина необъяснима, нет сомнений, что он оказался у могилы Сличко не один и провел с кем-то не менее получаса. С кем-то пил и мадеру. И этот кто-то унес с собой бутылку. Он же, улучив момент, ударил Петрушина тупым предметом по голове, затем несколько раз — головой о косяк гранитного памятника.
До ограды Петрушин все же добирался самостоятельно. Каким образом ушел неизвестный, остается неясным. Но молоток, найденный в кармане ватника, к смерти Петрушина отношения не имеет. На рукоятке следы только его пальцев: молоток новый, сработанный недавно, в употреблении побывать не успел. Но с какой-то же целью Петрушин захватил его с собой, отправляясь на ночную прогулку. Или попал он на кладбище случайно? Кол же на могилу Сличко забивали не этим молотком, а, по всей вероятности, тем же тупым предметом, которым нанесли удар Петрушину. Какой же дорогой ушел неизвестный, у которого обувь размером поменьше, чем у Петрушина? Мокрый снег и заводская гарь могли, конечно, скрыть какие-то следы. Впрочем, не так уж важно, как он ушел. Важно, что он был здесь, забил кол, распил с Петрушиным мадеру.
— Знаешь, лейтенант, попробуй походить по магазинам, узнать, кто покупал мадеру вчера и позавчера. Понимаю, что гиблая затея, но всякое бывает. Не так часто в нашем крае потребляют ее. Что еще мы знаем о неизвестном? Что он — левша. И, судя по следу, еле заметно припадает на левую ногу.
— Это точно. Я сперва даже подумал, что обувь ортопедическая.
— В общем, имей это все в виду. А сейчас бери мою машину, гони в порт, найди там некоего Малыху Григория… забыл отчество…
— Того, что на Верке Осмачко женился?
— Да, того самого. Неплохой парень, между прочим, и передай ему записку.
Привалов торопливо написал на листке: «Гриша, вы с Верой должны сегодня ночевать у Надежды. Отправляйся сейчас же. Так нужно. Надеюсь на твою сообразительность. Записку мою верни лейтенанту. Привалов».
— Доложишь мне по телефону — нашел его или нет. И не задерживайся. Это важно. Не теряй времени, Толя.
12
Малыха позвонил Вере на завод, чтобы предупредить. Но не застал и оставил ей дома свою записку: «Приходи к Надьке. Обязательно». Вот это его и беспокоило: черт его знает, имел ли он право ей написать? Но не мог же он иначе ее предупредить?
Конечно, он мало что понимал, не представлял даже себе, для чего они с Верой нужны в доме Надежды. Ведь она сама будет всю ночь дома. Охранять ее, что ли? Или следить за ней? Ослушаться Привалова он, понятно, не мог. Да и не хотел, напротив, рад был помочь человеку, которого уважал больше, чем любого из своих портовых начальников, включая и капитана буксира, на котором работал.
Но никак не мог сообразить, что же делать ему здесь, у Надежды. Похороны Петрушина завтра. В десять утра. Почему-то не разрешили из дома. Велели из морга — и прямиком на кладбище. Ну, начальству виднее. Да и Надьке зачем он дома? Любовь, что ли, у нее к Петрушину была? Скорее ненависть, хоть и приютил он ее в трудный час.
Может, у лейтенанта надо было спросить, чего делать-то здесь надобно? Лейтенант этот и не улыбнулся даже. Работа такая? При чем тут работа. Привалов иной раз так улыбнется, что себя зауважаешь. А моя работа? Завтра ж с утра — на буксир. В порту лейтенант, конечно, все уладит. Все там будут знать, что Малыха опять «в деле» у прокурора. Хорошо, пусть так, пусть все знают. Но здесь-то что делать? Не могли, что ли, милиционера посадить тут, если чего-то или кого-то ждут? Значит, не могли.
Малыха бросил штормовку на табурет.
Надежда неотрывно следила за Гришкой. То ли удивлялась, то ли досадовала — он не понимал. Со своими мыслями бы разобраться, а потом уж Надькины угадывать.
Присел к столу, но так, чтобы в окно его никто не увидел.
Наконец она спросила:
— Чего ты приплелся?
— Тебе-то какая разница? Или ты кого в гости ждешь?
— Кого мне ждать? Не тебя же? Или ты решил поменяться? Надоело в портовом бараке жить? Вдову нашел богатую? Чего молчишь-то?
— Мозги у тебя одним и тем же замусорены, потому и молчу. Просто поддержать тебя в горе пришел. Какие-никакие, а родственники, — сказал он и усмехнулся своей находке.
