— А что люди скажут, не подумал?
— Никто не видел меня. А если б видели, так и подумали, как говорю. Не все же на том, о чем ты всегда думаешь, помешались? Мало тебе Елышева да Петрушина было? Все побогаче искала, вот и доискалась.
— Дурак ты, Гришка, не говори, чего не знаешь, — устало произнесла Надежда.
Ему вдруг стало жаль ее, и, чтобы подавить это неуместное, как он решил, чувство, Малыха сурово сказал:
— Закрой-ка лучше ставни. Все до единой.
Надежда, однако, не сдвинулась с места. Малыха рассердился — и на нее, и на себя:
— Не дури — закрой ставни. Думаешь, большая радость — сидеть тут с тобой. Если тебе на себя наплевать, то не подводи других людей. Закрой ставни.
Житейский страх, который почувствовала она в его словах, и в ней пробудил безотчетную боязнь. Она встала из-за стола, завязала тесемки на распахнувшемся было халате и вышла в залу. Ставни она закрывала тщательно. На все крючки, щеколды и штыри. Потом вернулась на кухню. Закрыла ставни и на кухонном окне.
Тогда Малыха встал, прошел к пылавшей плите, погрел над ней руки.
— Дала бы чего-нибудь перекусить.
Надежда безропотно сняла с плиты кастрюлю.
— Ешь. Больше ничего горячего нет. Только вот жаркое.
— Да мне без разницы.
Малыха набросился на еду. Мельком глянул на Надежду. Как-то по-доброму — для нее необычно — наблюдала она за тем, как он ест. «Есть что-то человеческое в ней. Могла бы хорошей бабой кому-нибудь стать, — думал Гришка, — когда бы отец такой сволочью не оказался».
— Гриша, — тихо сказала она, — они боятся, что моя очередь, да?
От неожиданности Малыха даже бросил ложку.
— Твоя очередь? — переспросил он. — Какая очередь? А-а! Ну, не дури. Что ты болтаешь? Никому не надо тебя убивать. Может, еще живая кому пригодишься. Не дури, Надя. Возьми себя в руки. С чего ты взяла? — успокаивал он ее и заодно самого себя.
— Пока я была сегодня у прокурора, кто-то хотел в дом войти. Видел, верхний замок сломан? А нижний не смогли отпереть. Или сорвать.
— Тебя ж не было дома, — не потерял разума Малыха, — значит, не ты была нужна. Прокурору сообщила об этом?
Надежда отрицательно повела головой.
— С чего ж он тогда… — Малыха осекся: не следовало говорить лишнего.
«Неужели он просто знает все наперед, — подумал Гришка, — или чует? Ну и ну… Так вот для чего он послал меня сюда… А я-то? Надеется на мою сообразительность и ловкость. А я уж струсил было…»
Аппетит у него пропал. Малыха закрыл кастрюлю крышкой.
«Значит, так… Пока она в доме, вряд ли кто появится. А уйдет она только утром — на похороны. И Верка, значит, должна пойти с ней. А я — остаться. И кого-то ждать. С голыми руками? Надеется на сообразительность? Может, надо что-то в доме найти? Может, оружие какое?»
— Надя, слушай меня. Надо нам здесь поискать. Надо нам с тобой найти то, что тот, кто приходил, хочет найти и забрать.
— А что искать, ты знаешь?
— А ты догадаться не можешь? Тебе ж видней.
— Откуда я могу знать? Не золото же. Золото, он говорил, еще до меня все продал — что у него было. Деньги все, говорил, на сберкнижках. На черный день. Копейки в доме не держал. Проценты для него были дороже всего на свете. Так и говорил: спокойно, мол, жить могу, когда знаю, что деньги прибавляются.
— А может, тому, кто приходил, не золото и не деньги нужны? Может, документы, бумага какая?
— Документы? — Надежда удивленно посмотрела на Малыху. — Когда отца схоронили, Павел Иванович сжег какой-то пакет. В тот же день. В этой вот печке. Еще меня позвал и сказал, чтоб я видела — что он все сжег. А мне тогда плевать на все было. Подумала: жги, все жги, что тебя с отцом связывало. Гори оно огнем, все прошлое, ваше и наше. Может, новая жизнь начнется. Да, не судьба мне, видно. Верке вот повезло, что тебя ухватила. А я ошиблась. И с Елышевым, и с ним… Он, когда жег, знаешь, у него аж руки тряслись. А когда все сгорело, так он будто совсем другим человеком стал.
— Ну человеком-то он никогда не был.
— Какой-никакой, а все человек. Не тебе знать. Меня-то пожалел, приютил.
— Дура ты, Надя. Это ты его пожалела. Согрела. Да разве ты поймешь? — Малыха безнадежно махнул рукой. — Все ж таки давай поищем чего-нибудь.
— Ищи, — безразлично сказала она.
— Но пойми, тот, кто ломал замок, что-то же надеялся найти.
— Ищи, — безразлично сказала она.
Четыре четких, отрывистых щелчка по оконному стеклу заставили их обоих вздрогнуть.
— Надя, ты кого-то ждешь?
А она стояла у плиты побледневшая, глаза застыли в каком-то необъяснимом страхе, нижняя губа отвисла.
— Иди, спроси — кто, — прошептал Малыха.
— Спроси сам.
— Иди и спроси, я сказал.
Надежда глянула вниз, на сжатые кулаки Малыхи, отшатнулась и чуть ли не побежала на веранду. Малыха бесшумно последовал за ней. Подойдя к двери, Надежда спросила, и голос ее подрагивал:
— Кто там?
— Надя, а Надя, может, тебе в чем помочь?
Этого голоса Малыха никогда не слышал и постарался запомнить, чтобы при случае узнать.
— Ничего мне не надо.
— Если что, ты смотри. Позови, коль что. Соседи мы как-никак. Да и…
— Не надо мне ничего. Спасибо.
На крыльце потоптались. Вроде человек не хотел уходить, надеясь, что ему откроют. Потом что-то прохлюпало вдоль степы. Явно кто-то пытался заглянуть в дом, искал щелку между ставнями, но затея была бесполезной, и вскоре человек ушел.
Малыха обратил внимание, что ни одна соседская собака не тявкнула. Может, морось позагоняла собак в тепло?
— Кто это?
— Сосед. Слышал же.
— А кто у тебя там в соседях? Молодой?
— Да брось ты, — упрекнула Надежда. — Если б хотела изменять Павлу Ивановичу, поискала б подальше от дома. Хотя б в вашем порту.
— А если бы меня не было, открыла?
— Ну, что заладил? Я бы вообще уже спала. И свет везде загасила.
Она вдруг резко повернулась к нему, обхватила его шею оголенными — полными и теплыми — руками, прижала лицо к его груди и зарыдала. Он растерянно провел ладонью по ее волосам, погладил покатые плечи. Его руки, словно сами по себе, сошлись за спиной, еще сильней прижали ее к груди… Но он вдруг вздрогнул, очнулся, понял, что происходит или может произойти. Взял ее обеими руками за плечи и сильно тряхнул.
— Ну, не реви. Не реви. Может быть, тебе лучше пойти к Софье ночевать? Утром все равно вам на кладбище… Ну, нельзя же так. И я же ведь не железный… Не плачь, Надя, не плачь. После смены Вера должна зайти, — наконец сказал он, — я ей записку оставил, что к тебе поехал.
Но она словно не слышала его.
— Гришка… Гришка… — выдыхала она ему в грудь. — Я его ненавижу. И не знаю, как отомстила бы, если б не подох он. Испоганил он… всю жизнь мне испоганил… больше еще, чем отец… Ты ж ничего не знаешь… Никто не знает, ни Сонька, ни Верка… Мне было… и семнадцати еще не было, когда он меня… в этом доме… — Она подняла лицо и посмотрела прямо ему в глаза своими огромными, голубыми. — Не смотри на меня так! Тебе первому сказала… и последнему… Если кто узнает, значит, от тебя… убью тогда тебя… или себя убью…
Мелкий, дробный стук в дверь — костяшками пальцев — оторвал Надежду от Малыхи. Он с облегчением вздохнул: «Слава богу, Верка пришла».
— Кто там еще?
Малыхе показалось, что на этот раз Надежда спросила иным голосом: что-то в нем было злое — злобное и вызывающее.
— Это я, Надя, открой, — ответил женский голос. Малыха сразу узнал его. Софья! «Но ведь никто не должен знать, что я тут», — подумал он и схватил Надежду за руку. Но она уже успела повернуть ключ в замке. Дверь дернулась. С крыльца на веранду скользнула Софья. Увидев Малыху, широко раскрыла глаза. Такие же большие, голубые, как у Надьки. «Но не такие добрые, как у Верки», — почему-то успел подумать Малыха.
— Надя, ты — что? — воскликнула Софья. — Разве так можно?
«У этой тоже на уме всегда одно и то же», — рассердился Малыха и резко захлопнул дверь за ее спиной.
