В землянке было тихо, сыро и сумрачно. На взлохмаченных нарах, обнявшись, спали Уварин и отец Иоанн.
Суходол молча залез на свободное место, лег и повернулся к стене.
Гриша снова вышел на воздух. Места на лежанке для него не осталось, да и не хотелось валяться рядом с этими разношерстными людьми, в духоте, без света.
«Не выпустить ли голубей? — думал Гриша, шагая к сосне, в которой были спрятаны птицы. — Карта и донесение должны быть как можно скорее в чека… Нет, нельзя Петьке сейчас идти в Челябу. Миробицкий и Абызов то и дело нападают на красноармейские посты. Петька один, и никакого опыта. Выходит, оба они, Зимних и Ярушников, обязаны потерпеть».
Дожди в этих местах на время кончились, и Миробицкий принял решение активизировать действия «армии». Он высылал небольшие банды в Дуванкульскую, Кичигинскую и Хомутинскую станицы, иногда рисковал нападать на советских и продовольственных работников вблизи Селезяна и даже у копей. Конники возвращались в Шеломенцеву с подводами, груженными хлебом, дважды приводили пленных. Трех красноармейцев и женщину в короткой юбке и красной косынке увезли на озеро Хохлан и там расстреляли.
Гриша узнал об этом, когда все уже было кончено. Миробицкий не брал его с собой в налеты, только изредка справлялся, не зажила ли рана.
Настя иногда говорила сотнику:
— Жили бы тихо, Дементий Лукич. Или вам скучно со мной?
— Отстань! — сердился Миробицкий. — Не мешай мне.
— Я дом ради вас бросила, — пыталась удерживать слезы Калугина, — а вы на меня внимания не обращаете. Не любите вы меня, Дементий Лукич.
Миробицкий поднимал на женщину синие студеные глаза, говорил сухо:
— Ты сама знаешь — люблю. Не до того мне сейчас, Настя.
Калугина знала: Миробицкий планировал на начало октября крупные операции в районе Каратабанской и Кичигинской станиц. И боялась за сотника.
Калугин, потирая бритую голову, щуря и без того узкие глаза, говорил сестре:
— Затащит он нас всех в петлю, Настька! Попомни мое слово… Сидел бы без шума, язви его!..
Грустно оглядывая красивую головку сестры, вздыхал:
— Беги отсюда, куда глаза глядят.
Казачка молчала.
Внезапно, в последних числах сентября, сотник разрешил своей «армии» «погулять». Для этого выделили полное воскресенье, с утра до поздней ночи.
В субботу из Хомутинки привезли железную бочку с самогоном, зарезали четырех припасенных кабанчиков, полсотни кур.
Во дворе заимки сколотили столы, накрыли их неведомо откуда взятыми скатертями.
К празднику Миробицкий отпечатал в типографии специальную листовку, призвав «голубую армию» не жалеть сил в боях.
В воскресенье, до света — Суходол и Уварин еще крепко спали на лежанке — Гриша Зимних медленно вышел наружу и, осмотревшись, отправился в лес. Он шел к старой поваленной сосне, в дупле которой томились без света и воли Петькины голуби.
Наступал решительный бесповоротный час схватки с Миробицким. Вся банда в сборе, она будет сегодня пить самогон, петь про Ермака и несчастную персидскую княжну. Только семь казаков несут постовую службу, охраняя подступы к Шеломенцевой заимке. Дорога из Еткуля и Селезяна на Челябинск открыта. Лишь бы у Чумляка не напороться Петьке на Абызова.
Голуби были на месте. Они сильно похудели, испачкались и неуклюже переваливались с лапки на лапку в своем ящичке.
Гриша посмотрел на их беспомощные движения, и пот обжег ему лоб: ослепли! Они ничего не видят!
Но тревога оказалась напрасной. Птицы, вынутые из темного дупла на волю, просто еще не освоились со светом. Гриша, сильно прислушиваясь к лесным звукам, вынул голубей из ящичка и посадил на землю: пусть оглядятся.
Бледный рассвет медленно проникал в лесную чащу; но вот солнце поднялось выше, брызнуло лучами и стало почти приметно карабкаться вверх.
Голубь — он был крупнее и чуть грубее голубки — медленно выпрямил шею, звучно помахал крыльями — и вдруг, будто его кто испугал, кинулся в просвет между деревьями, пронесся зигзагом возле крон и вырвался в чистое небо. Вслед за ним метнулась голубка.
Гриша, не двигаясь с места, прислушался. Все было тихо. Тогда он лег на опавшие листья и закрыл глаза.
Через пятнадцать минут, от силы через полчаса, птицы будут на месте. И Петька Ярушников, свой пролетарский парень Петька Ярушников спешно пойдет в Челябу. Может, ему выпадет удача — и сыщется попутная подвода. Тогда сорок верст до города — вовсе не страшное дело.
Все время, пока Гриша находился здесь, он вынужден скрывать свою ненависть, свое презрение к банде. Он даже старается почти вовсе не думать об этом, чтоб взглядом или словом не выдать себя.
Но, может, уже завтра все кончится, и он снова будет со своими, с дорогими красными товарищами, со всей своей Рабоче-Крестьянской Республикой, ради которой пошел на такое жесткое, трудное дело. И снова станет говорить людям то, что думает, и в глаза им будет глядеть прямо и твердо.
А Петьку он непременно перетащит в город и воспитает из него настоящего борца за мировую революцию под руководством товарища Ленина Владимира Ильича.
Неожиданно Грише пришла в голову смешная мысль: «А ведь трудно будет Петьку перетащить в город. Не захочет он бросать своих голубей».
Покачал головой, усмехнулся:
«Ладно, как-нибудь сговоримся».
В заимке ударили по рельсу. Тягучее звучание стали докатилось до леса совсем тихонькое, слабое. Миробицкий подавал знак собираться к столам.
Грише совсем не хотелось идти в заимку, но он заставил себя сделать это: его отсутствие могло вызвать подозрения у сотника.
Во дворе было шумно, казаки и дезертиры весело галдели за столами, принюхивались к сивушному духу, шедшему от ведер на столе.
Добрый десяток казаков помогал Насте носить от дворовой кухни к столам кастрюли, ведра, казаны с мясом и мешки с пшеничными сухарями.
Зимних подошел к Калугиной. Она была в нарядном платье, в туфельках на высоких каблуках, в шелковой косынке и вся сияла, будто это ее свадьба, и нет уже на земле никакой войны и крови.
— Может, помогу вам? — попросил он женщину.
— У тебя же рука больная, — чуть покраснела Настя. — Как же ты?
— Она совсем не болит. Дозвольте помочь.
— Ну, пособи, только не ушиби руку.
К полудню из дома вышли Миробицкий, Шундеев, оба урядника, отец Иоанн.
Они уселись за небольшой отдельный стол, налили в кружки самогону.
Настя и Гриша принесли им свинины и жбан с квасом.
Подавая чистые вилки, Зимних перехватил злой взгляд сотника, но сказал весело:
— С праздничком, ваше благородие!
— С каким это праздником? — хмуро поинтересовался сотник.
— С нашей будущей победой, господин сотник! — выпалил Гришка, улыбаясь, но глаза его по-прежнему оставались холодными.
— Ладно, иди гуляй со всеми.
Зимних отыскал за столом Тимофея Суходола, сел рядом.
Старик, видно, выпил уже много, — глаза помутились, огромные клешнястые руки обвисли плетьми. Заметив Гришку, он подвинулся на скамье, качнул лохматой головой:
— Будь ласка, сыночек. Сидай.
Поглядев на соседей осоловелым взглядом, кивнул в сторону молодого парня:
— Вин людына з розумом. Вин не дасть соби в кашу наплюваты.
И гордо поднял голову.
Гриша одной рукой, с трудом, вытащил старика из-за стола и повел в землянку.
Суходол, повисая на Гришином плече, вяло говорил:
— Жывемо добре, горе в людей не позичаем. Життя, як чорна хмара, хлопець.
Уложив Суходола, Зимних вернулся к столу. Налил самогону в кружку, отхлебнул глоток, тихонько вылил остальное под скамью. Увидев Уварина, кивнул ему.
— Гришка! — заорал Тихон с другого конца стола. — Пей! Все одно смерть задушит!
В дальнем конце двора, у сарая, Зимних заметил огромную фигуру Шеломенцева. Прохор Зотыч хмуро смотрел на загулявшую «армию» и курил неизменную цигарку.
Грише захотелось подойти к нему, сказать доброе слово, чем-нибудь выразить свою благодарность. За что? За то, что он один здесь, может быть, свой, порядочный человек.
Шеломенцев тоже заметил парня. Еле видно кивнул головой, усмехнулся.
Столы понемножку пустели, но все-таки двор еще был сильно забит людьми.
За офицерским столом пили и пели, и Зимних различал в пьяном хоре хриплые голоса есаула Шундеева, Калугина, блеяние отца Иоанна, сильный грудной голос Насти. Не слышно было только Миробицкого.
Гриша пригляделся к сотнику и понял: тот, как всегда, трезв, хоть и выпил, кажется, много. А впрочем, может, и не пил совсем.
«Двое нас здесь непьющих, — подумал Зимних, — ну что ж, поглядим, господин сотник, что из того будет».
День уже клонился к вечеру, когда у заимки раздался и стих топот копыт. Никто на это не обратил внимания.
Однако через минуту Гриша увидел, как Шеломенцев провел к крайнему столу незнакомого человека, и, посадив его на скамью, что-то сказал казакам. Те налили гостю самогона, придвинули еду.
