– Сколько он уже получил?
– Два миллиона марок… но мы еще не видели отчета по расходованию средств. Некоторые революционные выступления в России, которые Парвус обещал нам в апреле и мае, были сорваны по вине…
Кайзер резко перебил Берга.
– Сколько он еще просит?
– Сорок миллионов.
– Дайте. Половину сейчас, остальные – в следующем году.
Кайзер, не глядя на своих генералов, в глубокой задумчивости принялся расхаживать по кабинету, бросая взгляды то на своих генералов, то на листы бумаги, лежащие на столе.
Все трое – и Мольтке, и Фелькенгайн, и Берг – имели по отношению к Парвусу и плану мятежа в России свое собственное мнение, которое было совершенно отличным от мнения императора Вильгельма и не предусматривало такого щедрого финансирования, но которое они, после решения кайзера о выделении русскому дополнительных средств, были уже не в состоянии озвучить даже перед собственным отражением в зеркале.
Генерал Фелькенгайн по-прежнему считал, что глупо тратить колоссальные ресурсы на одну Россию, когда Франция, раздавленная и беспомощная, лежит у их ног. Он был уверен, что если сейчас всеми имеющимися силами навалиться на французов и показать им, что они более не могут рассчитывать на какой-либо успех, то горе-лягушатники наверняка сразу же сдадутся и запросят пощады. Вслед за Францией встанет в очередь и Великобритания. А Россия, оставшись одна без союзников против лучшей армии Европы, будет вынуждена вымаливать свой мир на коленях перед самым последним и трусливым немецким солдатом…
Его ближайший оппонент граф фон Мольтке, яростный сторонник войны на два фронта силами армейских войсковых соединений никогда не понимал, зачем вообще тратить деньги на подобных политических авантюристов, если Германия и без их помощи способна справиться со своими внешними врагами. Присутствуя на этом совещании, Мольтке не знал, что его волнения и переживания о собственной неудаче в начале кампании с недавнего времени являются бесполезной тратой энергии и остатков его скудных жизненных сил. Что уже сейчас все его планы и обязательства перед кайзером Вильгельмом в пересчете на денежную валюту не стоят ломаного гроша. Потому что смерть уже запустила свой хронометр, отсчитывая дни, когда он, Гельмут-Иоган-Людвиг фон Мольтке, ровно шестнадцать дней спустя упадет бездыханным в своем рабочем кабинете на Людвиг-штрассе и умрет от банального разрыва сердца. А император Вильгельм, узнав о смерти своего бывшего фаворита, произнесет: «Лучше уж такая смерть, чем полное забвение и прозябание в деревенской глуши». И будет потом долгие годы вспоминать это свое язвительное замечание, так как именно полное забвение станет для Вильгельма II финалом всей его долгой жизни.
Начальник немецкой разведки генерал фон Берг тоже был против выделения русскому денег. Но совсем по другим причинам. С марта месяца, после того как Парвус впервые появился в Берлине, агенты Берга по крупицам собирали информацию о жизни и деятельности этого новоявленного рыцаря пера и шпаги; те сведения, которые в этот момент лежали в желтой папке у Берга и которые он по целому ряду причин не решился показать кайзеру, говорили о том, что союз Германии и русских революционеров является крайне неустойчивым и зыбким. Парвус, хотя и имеет вес и влияние на социал-демократов и меньшевиков, в последнее время умудрился растерять былое доверие. Этому в немалой степени способствовала скандальная история с пьесой пролетарского писателя Пешкова, более известного под псевдонимом Максим Горький.
В 1907 году Гельфанд-Парвус, сбежавший в Германию после неудачной революции 1905 года, получил от партии русских социал-демократов эксклюзивные права на сборы от постановки пьесы Максима Горького «На дне», с условием, что 20 % идут автору, а остальные, за минусом небольшой комиссии самого Парвуса, должны быть в обязательном порядке переданы в партийную кассу. После полугодового триумфа по Европе (в одной только Германии пьеса «На дне» была сыграна более 500 раз) кассовые сборы достигли около 200 тысяч марок. И тут Парвус исчез. Он исчез вместе со всеми деньгами и объявился лишь через шесть месяцев, как обычно, спокойный и невозмутимый. Горький был в ярости. Но на ряд гневных писем автора Парвус ответил лишь одним единственным, в котором без тени смущения написал, что все деньги от сборов ушли на его путешествие по Италии с одной очень известной дамой, имени которой он, как истинный джентльмен, назвать не имеет права.
Горький по началу не знал, как реагировать на такое откровение. А затем разослал жалобы на произвол Парвуса всем, кому только мог: требовал партийного суда, умолял помочь вернуть деньги, но все было тщетно. И хотя Горького поддержал лидер большевиков – Ленин, взыскать деньги с Парвуса русским революционерам не удалось… Именно этот факт больше всего беспокоил генерала Берга, который понимал, что подорванный авторитет в этой среде трудно восстановить, да и сорок миллионов – очень большая сумма. Если Парвус вдруг исчезнет с этими деньгами, то в первую очередь полетит его голова – генерала фон Берга.
– Мы хотим приставить к Александру Парвусу нашу лучшую сотрудницу – мадемуазель Ковальски, которая два года назад отличилась в деле с полковником Редлем, – нерешительно начал Берг.
– Очень хорошо! Женщина – это просто великолепно, – кайзер повернулся и посмотрел на портрет Бисмарка, который висел на стене и который он всегда возил с собой. – А мировые переговоры моему другу Ники мы предлагать пока не будем, – и с хитрой усмешкой погрозил пальцем в сторону грязного, закрытого окна. – Мы с тобой, дружек, еще повоюем…
Для Лидии Ковальски это раннее июньское утро оказалось одновременно и особенным, и в то же время неприятным. Особенным, потому что за ней ровно в семь пятьдесят пришла большая черная машина и начала гудеть под окнами гостиницы, где уже несколько месяцев проживала Лидия. А неприятным, потому что ей пришлось проснуться очень рано и отправиться на вокзал, чтобы встретить некого господина, в котором был заинтересован ее личный куратор и наставник, майор немецкой разведки фон Штранцель.
Лидия давно отвыкла просыпаться в семь часов утра. Весь распорядок жизни молодой особы скорее говорил об обратном. И настойчивый стук горничной в дверь ее номера долгое время казался Лидии продолжением страшного сна, которые в последнее время с пугающей регулярностью снились девушке.
В полудреме приведя себя в порядок, наложив макияж и выпив стакан морковного сока, мадемуазель Ковальски надела свое лучшее бордовое платье, расшитое белыми лилиями, новую шляпку от Валери и, удивив в холле своим ранним появлением хозяйку гостиницы фрау Тосс, вышла на улицу.
Молодой и приятный наружностью шофер в кожаной куртке услужливо распахнул перед ней заднюю дверь черного Mercedes-Simplex, и Лидия с естественной для нее грацией уселась на заднее сиденье пахнущего бензином и дорогой кожей автомобиля.
Знакомые берлинские улицы чередой понеслись за окнами, а Лидия смотрела своими зелеными с поволокой глазами в окно и думала, почему жизнь так несправедлива. Одним все: деньги, драгоценности, шикарные мужчины, автомобили. А другие должны каждый день с утра до вечера бороться за свое существование (особенно противно для Лидии было бороться с утра), и если повезет, то к старости скопить некоторое количество денег и купить себе маленький домик на берегу теплого моря, чтобы в одиночестве встретить тихую смерть от какой-нибудь популярной старческой болезни.
В свои двадцать четыре года Лидия Ковальски уже успела поболтаться в водовороте жизни и давно перестала тешить свое воображение детскими иллюзиями и мечтами о волшебном принце, ожидая что тот однажды появится и увезет безродную, но прекрасную девушку к себе в замок, где сделает законной женой и наследницей своего огромного состояния. Родившись в пригороде Варшавы от матери полячки и заезжего русского офицера, Лидия была исключительно красива той демонической, славянской красотой, которая часто заставляет страдать безвестных поэтов и меланхоличных, неуверенных в себе мужчин. Но которая всегда нравится и притягивает мужчин-завоевателей, возбуждающе действуя на самые глубокие и низменные инстинкты, что достались представителям сильного пола от их древних предков, и которые они – мужчины – в наш просвещенный век всегда тщательно скрывают не только от своего ближайшего окружения, но и от самих себя. Скрывают до тех пор, пока «на счастие иль на беду» не встретят подобную женщину-самку, и с внезапно проснувшейся энергией первобытного человека будут долго и настойчиво преследовать ее, пока не удовлетворят свое дикое, но по-своему естественное и природное желание.
Первый жизненный опыт, он же – сексуальный, Лидия Ковальски получила в шестнадцать лет в имении графа Потоцкого, куда они с матерью устроились работать на лето. Это случилось через месяц; на одном из приемов по случаю юбилейных именин старого графа собралось несколько представителей родовитых польских фамилий, и Лидия, прислуживая за столом, – она должна была подавать гостям десерт – не сразу обратила внимание, что за ней пристально наблюдают два гостя, отец и сын Лещинские.
