— Ви должен создавайт массовой диверсионный аппарат, — подвел итог полковник Габиш. — Вам будет помогайт Доктор. Саврасоф надо забывайт, Брызгалоф тоже.
Я заявил, что буду только рад забыть Брызгалова, и поинтересовался, через кого придется мне поддерживать связь с Опытной станцией.
— И через Доктора, и через радиста, — сказал Гюберт.
— Я, я, рихтиг, правильно, — подтвердил Габиш. — Через Доктор ви даете отчет вся диверсионный работа, а через радиста будет передавайт разведывательный информацию.
— Следовательно, вы дадите мне радиста?
— Да, — твердо ответил Гюберт.
— Радист уже есть, — добавил Габиш. — Радист там, ваша сторона. Он ожидайт ваш приезд.
У меня мелькнула догадка, что речь, вероятно, идет о радисте Куркове, связь с которым прервалась.
— Но ми с вами будем еще иметь беседа, — предупредил Габиш, вынул из кармана большой платок, вытер им кончик своего массивного носа и поинтересовался: — Ви курсе событий, происходящий на фронт?
— Примерно, — ответил я.
— Мы у него в комнате поставили приемник, — вставил Гюберт.
— Очень хорошо! — одобрил полковник. — И не надо быть страх, что там есть.
— Я понимаю. Война есть война.
— И очень правильно. Котел Сталинград — блеф. Ми будем Москва. Это тактик фюрер… — Он помолчал и спросил: — Что было у вас с Константин?
Я рассказал буквально то же, о чем доложил Гюберту, то есть, что Константин показался мне подозрительным.
И тут Габиш, подобно Гюберту, пустился на хитрость:
— Ви его встречайт в город?
— Нет, не встречал… — Я хотел было добавить, что встречал Проскурова, но, перехватив предупреждающий взгляд Гюберта, умолк.
— Тогда все есть ерунда, — подвел итог Габиш. — Ми будем проверяйт Константин. Ми не допускайт его учеба. Ви делает…
Габиш вдруг замолк и прислушался. Лицо его исказилось, стало каким-то жалким, беспомощным. Снаружи явственно доносился рокот самолетов, нарастающий, мощный.
— Давайт смотреть воздух, — предложил Габиш и с быстротой, не свойственной его чину и комплекции, выскочил из-за стола.
Гюберт подал ему шинель, оделся сам.
Рокот приближался, ширился, нарастал, и уже тоненько тренькали стекла в окнах.
Во дворе Опытной станции толклись почти все ее обитатели. Я увидел Шнабеля, Рауха, Венцеля, Похитуна, повара, солдат.
Стаяла тихая безветренная ночь, и в тугом, промороженном воздухе, точно шум мощного прибоя, то замирая, то усиливаясь, наплывал рокот моторов. Но в бездонном небесном океане, кроме мерцающих звезд, ничего нельзя было увидеть.
С северо-востока шли тяжелые советские бомбардировщики. Это было понятно по звуку моторов. Это было ясно и мне, и всем обитателям станции.
Однако Габиш, стоявший на крылечке дома, счел нужным сказать:
— Наши идут с бомбежка.
Он сказал это, поправил нервным жестом меховой воротник шинели и начал растирать рукой замерзающие щеки.
Гюберт громко скомандовал по-немецки:
— Выключить движок!
— Гут! — тихо одобрил Габиш.
Среди обитателей станции произошло движение, кто-то побежал в помещение электростанции, и через несколько секунд монотонный стук движка умолк.
Самолеты плыли над нами.
Гюберт сошел с крыльца и остановился посередине двора. Его окружили Шнабель, Раух, Венцель. Я остался рядом с полковником Габишем.
В небе вспыхнули стремительные лучи прожекторов, и тут же затявкали автоматические зенитки. Над городом и южнее его вспыхнули две огромные «люстры». Стало светло, как днем. Я отчетливо увидел каждое поленце дров, сложенных под навесом, ручку на дверях бани, провисающие от снега провода антенны, шевроны на шинелях Гюберта и Шнабеля, каждую морщину на лице Габиша.
Первые самолеты перешли в пике, и их рев перекрыл дикий свист падающих бомб. Огромные вспышки яркого света раскололи ночь. Раздались гулкие взрывы. Земля качнулась под ногами, рубленые домишки заскрипели. Освободившиеся от бомб самолеты чуть не на бреющем полете уносились прочь, на восток, а новые, идущие оттуда, с ревом и рокотом устремлялись к земле.
На Габиша нашел столбняк. Он стоял, как жена легендарного Лота, с помертвевшим лицом, не произнося ни слова.
Гюберт шепнул что-то на ухо Похитуну, и тот со всех ног бросился в дежурную комнату.
Через короткое время он вновь появился на дворе и на ходу громко крикнул:
— Аэродром бомбят у Поточного! Больше десятка самолетов…
Я-то уже знал, что бомбят. Значит, Криворученко передал то, что я сообщил ему устно при первой нашей встрече.
Бомбовые удары следовали один за другим и сериями. За городом бушевало пламя страшной силы, заливая все вокруг зловещим кровавым светом.
Я бездельничал и не знал, куда себя деть. Мое пребывание в осином гнезде подходило к концу. Об этом сказал мне Гюберт. Я понял его так, что моя переброска задерживается из-за Доктора, которого ожидают со дня на день. Но Доктор почему-то не торопился. Шли дни, а его не было.
С Криворученко я больше не встречался. В этом не было нужды. Фома Филимонович с отменным усердием выполнял обязанности связного и через два-три дня уносил от меня коротенькие весточки для Большой земли.
Сегодня, после занятий с инструктором Раухом, я повалялся на койке, послушал радиопередачу и вышел на воздух, решительно не зная, что предпринять и чем занять себя.
Фома Филимонович топил баню. Вот-вот должен был вернуться Гюберт. Он и Похитун отсутствовали уже вторые сутки. В сопровождении двух солдат и своры собак, взятой в городской комендатуре, они лазали по окрестному лесу в поисках медвежьей берлоги.
Увидя меня, Кольчугин подошел прикурить и тихо сказал:
— Зайди в баньку, душа моя. Целый короб новостей…
— Зайду, — ответил я.
— Как у тебя в комнате, не холодно?
— Прохладно.
— Ну потерпи. Вот истоплю баньку и за твою печь примусь.
Побродив немного по лесу, я зашел в баню. Фома Филимонович без верхней рубахи, с закатанными штанами и босой старательно драил веником лавки и полки. В печи клубился огонь. От котла с водой шел парок. Въедливый дым стариковского горлодера плавал в воздухе, и от него першило в горле.
Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал:
— Лихо наши их взвеселили, а?
— Не понял, — заметил я.
— Я про бомбежку, — пояснил дед.
— Узнал подробности?
— А как же! Я все могу узнать… Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал.
— Ну и как? — торопливо опросил я.
— Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел, а остальные прахом пошли. И цистерны с горючим ахнули. Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь докладывать.
Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду.
Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю.
— А зверь-то наш! — сказал старик немного спустя. — Тю-тю!
Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова.
— Что же с ним? полюбопытствовал я.
— И хвоста от зверя не осталось, — ответил дед и рассмеялся. — Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты…
Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне.
Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня неожиданно наткнулась на улице на Наклейкина. Она возвращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха. Уже темнело. Он был вместе со своим приятелем — переводчиком гестапо. Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать, посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить. И шоколад есть у меня. Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко. Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома?
Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор.
Когда они свернули к дому, где жил Наклейкин, Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в гражданском. Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее, но Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться.
Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Переводчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал пулю вдогонку и уложил беглеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изловчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось: сильный удар по голове свалил его наземь. Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене.
