XXVI
Из черного проема окна на первом этаже высунулась грязно-серая фигурка. Перекатившись через подоконник, она, пригибаясь, заспешила в сторону воронок.
Последние метров десять до ближайшей воронки посланец преодолевал на брюхе под пулями, сыплющимися на него со стороны рва. Бойца втащили в ближайшее укрытие, а спустя несколько минут, сбив огнем прикрытия, обеспечили его перемещение в воронку, где находился командир взвода.
– Товарищ старший лейтенант!.. – с ходу в запале обратился посланец.
Аникин с трудом узнал в нем Милютина. Лицо его было покрыто копотью и белой пылью от известки. Белыми разводами и полосами был испачкан спереди знаменитый шушун бойца, а также колени и голенища сапог. Схожий внешний вид имели практически все остальные штрафники – результат ползания на животе по земле, сплошь покрытой толстым слоем известковой пыли.
Сбивчивым тоном Милютин подтвердил догадку Аникина. К утру солдаты стрелкового батальона завершили зачистку здания МВД. Гитлеровцы оказались зажаты в техническом помещении над шестым этажом.
Они совершенно обезумели от стрельбы и выпитого спиртного. Сначала эта горстка эсэсовцев вела себя как истинные рыцари рейха, готовые умереть ради тысячелетней империи и своего фюрера, горланили солдатские песни и выкрикивали фашистские лозунги. Но потом, когда командир стрелкового взвода предложил им сдаться, рыцари неожиданно быстро, словно боясь, что русские передумают, выбросили на лестничный пролет кусок белой тряпки.
* * *
В этот момент со стороны моста Мольтке к зданию МВД прибыл еще один стрелковый батальон. Подразделения пехотинцев, отбив контратаки гитлеровцев на северном берегу, пересекли мост около часа назад, еще затемно. Часть этих сил в составе стрелкового батальона заняла первый этаж «дома Гиммлера», расположившись рядом с позициями штрафного взвода.
По словам Милютина, командир стрелков, молодой, но суровый лейтенант, приказал Липатову сообщить находящимся на площади штрафникам о необходимости срочно отойти на исходные позиции, под прикрытие стен «дома Гиммлера». О причинах такой спешки и необходимости самого маневра Милютин толком ничего сообщить не мог.
Голова, болевшая весь вчерашний день, как будто стала отпускать. Словно кто-то клещами вытаскивал один за другим длинные гвозди, которые были загнаны в мозги Отто. По крайней мере это невыносимое, изматывающее страдание, плескавшееся повсюду, как-то локализовалось, пульсируя теперь в левой половине черепа, чуть повыше виска. Как раз там, где набухла огромная шишка – след от удара прикладом, нанесенного Карлом-Хайнцем во время их последнего боя.
Все из отряда уже погибли в тот миг, когда Хаген, ослепленный какой-то безумной, озарившей его мозг вспышкой, исступленно ринулся под гусеницы русской машины – то ли для того, чтобы подбить ее, то ли для того, чтобы скорее погибнуть. В этот момент его и оглушил ударом приклада Карл-Хайнц, этот смышленый сопляк из фольксштурма.
На юнца Хаген не сердился. В конце концов, вырубив его тогда, во время боя, когда Отто, совершенно обезумев, бросился на вражеский танк, парнишка наверняка спас ему жизнь. Впрочем, это не имело для Отто значения. Он словно потерял интерес ко всему, что происходило вокруг.
Физическое страдание остывало, но то другое, проникшее значительно глубже, как ожоги напалма, продолжало мучительно разъедать его душу, и эту муку не могло заглушить ничего. Даже чувство голода, которое преследовало его со вчерашнего вечера, а к утру стало навязчивым фантомом.
Эти улицы, превращенные в руины, этот дымный воздух, который невозможно было вдыхать, эти небо и земля, бессильно корчившиеся и содрогавшиеся от взрывов и канонады… Всего этого – кровавой агонии мира – не могло быть в нормальной жизни, а значит, это не могло быть реальностью. Это кошмар, который все корчится и пресмыкается, все длится и длится и никак не может приползти к своему концу.
Как будто Отто и мальчишка с ним заодно попали в мозг душевнобольного и стали невольными участниками всей той чертовщины, которая творится в голове идиота, и единственный выход из ситуации – попросту не поверить, что все это правда. В течение всех последних часов Хаген пытался это сделать.
Они направляются на север Берлина. Там, по уверениям Карла-Хайнца, живет его старшая сестра. Они направляются к старшей сестре сопляка, и поэтому он чувствует себя полновластным хозяином положения и ведет себя соответственно. Хагену все равно. У него в Берлине нет никаких родственников. Он согласен идти хоть к черту в пекло, лишь бы все это скорее закончилось.
Хагена отвлекала боль. Наверное, он все-таки получил контузию. Мальчишка уверяет, что в тот же миг, когда он стукнул Хагена прикладом, их обоих накрыл оглушительный взрыв. Хотя Хаген перестал мальчишке доверять. Он видит, что Карл-Хайнц врет. Этот фольксштурмовец – большой хитрец. Например, вчера вечером, когда он явился с пустыми руками в их берлогу-убежище, он сказал, что никакой еды найти не удалось, а у самого губы лоснились от жира.
Точно! Карл-Хайнц наверняка ел этим ртом колбасу, жадно кусал ее, как волчонок. Настоящий волчонок… Они много натаскали таких в «гитлерюгенде». Наверняка юнец задумал избавиться от него и нарочно перестал носить ему пищу. Хотя он мог бы попросту уйти, оставив Отто. Может, у него еще более хитрые планы насчет Хагена. Наверняка насчет сестры он все придумал. Нет у него на севере Берлина никакой старшей сестры Матильды. Может, он боится попасть к русским и просчитывает этот вариант и тогда Отто окажется в качестве отступного приза?
Черт, скорее всего, это все попросту воспаленный бред Хагена… У него уже случались галлюцинации. Вчера, когда приступ головной боли был особенно сильным. Карла-Хайнца внутри подвала не было. Наверное, опять ушел на свою «охоту». Раздались шаги, и в подвал, где они прятались со вчерашнего дня, вдруг спустилась Хельга. Она была одета в нарядное платье с плечиками, чистенькая, с прической. Точно с картинки.
Он окликнул ее. Но она ничего не говорила в ответ, просто стояла и смотрела на него. У нее был такой взгляд… Страшный. Она смотрела на него, как на диковинное растение или, нет… как на урода в цирке. Смесь непреодолимой брезгливости и не менее сильного любопытства. Вот что было в этом взгляде. А может, это было на самом деле? В конце концов, не все ли равно? Да, теперь ему все равно. Кажется, он вчера сильно бредил. В конце концов, может быть, заходил кто-то из местных. Может быть… Почему бы и нет?.. Только скорей бы уже все это закончилось. Скорей бы закончилось…
В мозгу Отто вдруг впервые с отчетливой ясностью сформулировалось то, что стало бы избавлением для его изглоданной мукой души, для его нашпигованных острыми гвоздями мыслей. Это не может больше продолжаться. Всему должен наступить конец. Вот что успокоит и омоет все страдания.
Внешне это проявлялось в его отрешенности и подчеркнутом безразличии к чему бы то ни было. Они с Карлом-Хайнцем все время двигались на север, углубляясь все дальше в каменные джунгли города. Отто послушно, как пациент – указания врача, выполнял все, что требовал от него Карл-Хайнц. Скорее всего, пациент клиники для душевнобольных.
Малому следовало отдать должное. Он неплохо справлялся с взятыми на себя обязательствами поводыря. Это он добывал для них обоих еду и питье в течение двух последних суток. Вот и сейчас исчез куда-то, привычно бросив на ходу: «Я – на охоту…»
Вчера утром Карл-Хайнц притащил три бутылки вина и галеты. Они были сухие, как камень. Сказал, что нашел в брошенной квартире. Галеты они размачивали в вине и им же запивали. Вино было сладкое и быстро ударяло в голову. После него у Отто начался новый приступ. А мальчишка заснул. Сморило его от вина. А Отто метался на своем ложе – куче тряпья, брошенной прямо на пол. Ему казалось, что невидимый, но крепкий молоточек по очереди скрупулезно выстукивает по каждому из тысяч гвоздиков, впившихся в его мозги.
А потом ему явился Пиллер. Он появился в углу. Командир сводного отряда стоял в своем лейтенантском кителе с неестественно вывернутой локтем вперед левой рукой. Правая половина лица его была сплошным кровавым куском мяса.
– Меня убили, Хаген… Тот русский… Он хотел залезть в окно, а я ему не дал… Он тоже умер… А ты жив. Ты покинул поле боя, Хаген…
Так он говорил и говорил и своим бормотанием довел Отто до истерики. И Хаген начал оправдываться и кричать, и спорить с убитым Пиллером, и снова кричать, уже обращаясь к Хельге.
А когда он очнулся, Карл-Хайнц терпеливо тряс его за руку и просил замолчать, потому что русские могут услышать его и тогда они придут и расстреляют их обоих – его и господина обершютце. Карл-Хайнц по-прежнему обращается к нему по всей форме, указывая воинское звание.
