— Братцы, чистили сейчас мне грудь наподобие того, как я — пулемет. Приятного мало… — он помедлил. — Так что будьте внимательны, не подставляйте себя под пули…
А время неумолимо бежало вперед, потикивая секундной стрелкой: "по-pa, по-ра".
— Пока, дружище, — сказал, поднимаясь со стула, Грималовский. — Держись, еще полетаем на Берлин. Обязательно полетаем.
— Не подставляйте себя под пули, — повторил им на прощание Варгасов…
С тех пор прошло около двух лет, но Дмитрий как сейчас видит бледное лицо друга, слышит его слабый голос. Штурман слегка улыбнулся, вспомнив напутствие Варгасова. Потом подумал с тоской: "Как ни досадно, на этот раз я загремел сюда не из-за пуль".
Грималовский взялся за запястье правой руки и крепко сжал ее пальцами, но не почувствовал боли. Он бы многое отдал, лишь бы уловить хоть слабые, неприметные признаки жизни в омертвевшей кисти.
Моряк Сергей перегнулся к нему и шепотом спросил:
— О чем ты?
— Ни о чем. Просто задумался…
— Не полощи языком, как вымпелом. Задумался… Ты плел что-то насчет Берлина. "Полетим на Берлин". Чтоб мне в жизни не швартоваться!
— Показалось.
— Когда кажется, тогда крестятся. А я самолично слышал.
— Не дают спать! — раздался недовольный голос. — Ночь, а им покою нет. Дрыхните, черти!
Моряк недовольно натянул до ушей одеяло. И удивительно, через минуту уже мерно посапывал.
А Грималовский долго не мог заснуть.
Память ворошила все то, что было с ним за эти два военных года.
Ему казалось странным, что он почти не вспоминает свою прошлую, довоенную жизнь, а постоянно думает о событиях, связанных с войной. Это были и бесконечные вылеты, и короткие минуты отдыха, и сводки Совинформбюро, которые слушали, затаив дыхание. Долгое время он твердо верил, что его не могут ни ранить, ни убить. Что он и его товарищи пройдут сквозь войну. Но случилось иначе. И началось все с ранения Варгасова…
Глава IV
За пологом палатки густели сумерки, окрашивая пространство аэродрома сажей.
Вдруг в темени появился узкий белый тоннель — луч фонаря. Он неслышно крался по неровностям почвы, перепрыгивая через кочки, пока не уткнулся в купол матерчатого домика.
— Товарищ старший лейтенант, — доложил посыльный, — командир эскадрильи вызывает летный состав.
…Капитан Морковкин встретил летчиков на КП. На усталом лице командира эскадрильи залегли глубокие морщины — следы бессонных ночей. Подойдя к оперативной карте, он сообщил, что, по сведениям разведки, враги собираются штурмовать Одессу со стороны Беля-евки, куда стягиваются силы противника.
— Ваша задача, — в голосе офицера появились металлические командирские нотки, — в момент высадки немцев на железнодорожной станции Беляевка нанести бомбовой удар по эшелону. Полетите четверкой. Ведущий — старший лейтенант Лобозов.
Восходящее солнце встретило летчиков в полете. В плотном строю неслись "петляковы" над ревущим, словно озлобленным ветрами, Черным морем.
Грималовский оглянулся на ведомых. "Сосед" справа, штурман Джебодари, понимающе кивнул головой и показал большой палец левой руки, что означает: идем отлично.
"Не рано ли радоваться?" — засомневался Грималовский.
И, как будто уловив его мысли, из-за облаков вынырнули мессеры.
— Сомкнуться плотнее, — просигналил ведомым Лобозов. Он хорошо изучил приемы гитлеровских асов еще несколько лет назад в голубом небе Испании, когда летал в одном экипаже с прославленным советским летчиком Николаем Остряковым. О былых боях напоминали два ордена Красного Знамени, неизменно украшающие грудь Лобозова.
Немецкие истребители яростно набросились на краснозвездную четверку, особое "внимание" уделяя ведущему самолету, видимо, предполагая, что, сбив его, рассеют и поодиночке уничтожат остальные.
Грималовский и стрелок-радист Лотов, временно заменяющий Варгасова, короткими очередями отражали натиск "мессершмиттов". Один из них очутился в полусотне метров от левого ведомого. Летчик Большаков нажал гашетку носовых пулеметов, и вражеский истребитель, оставляя шлейф дыма, устремился к земле.
Но напряжение не ослабело от победы: достаточно было осколку или пуле угодить в подвешенную бомбу любого самолета, как вся группа, словно наскочив на мину страшной разрушительной силы, взорвется на собственном боезапасе.
На подходе к Беляевке враги встретили четверку "Пе-2" зенитным огнем. Серые комки разрывов появлялись по курсу, сзади и сбоку. Боясь нарваться на снаряды своих батарей, мессеры отвалили в сторону.
— Эшелон на прицеле, — доложил Грималовский.
И тотчас бомбы стремительно посыпались на станцию. Над привокзальными строениями вспухло черное облако, закрывающее железнодорожные пути и разбрасываемые взрывной волной вагоны с гитлеровцами, совершившими в Беляевке свой последний привал.
И тут наперерез четверке Лобозова ринулось несколько вражеских самолетов.
Бомбардировщики развернулись на море и на форсированной скорости уходили от преследующих их истребителей. И вдруг Грималовский почувствовал, как мощная струя воздуха бьет в лицо. Кабина была пробита осколками, на приборной доске алела кровь.
— Вася, ранен?
— Зацепило, Димок. Но ничего, дотянем…
— Садись в Одессе. До Крыма далеко.
— Попробую, — глаза летчика были воспалены, лицо напряжено. — Дотянем, Димок. Дотянем… — шептал он. Но Грималовский уже не слышал его — он внезапно почувствовал, что правый унт потяжелел и стал липким.
"Ранен, — подумал штурман. — А боли нет. Что за чертовщина!"
На последних метрах пробега по одесскому аэродрому Лобозов потерял сознание. Неуправляемый самолет стремительно несся к противотанковому рву. Грималовский не успел даже осознать принятого решения. Левой ногой он резко нажал на неубранный с педали унт Лобозова. "Пешка" резко развернулась и, заскользив вдоль рва, замерла.
С аэродрома летчики были доставлены прямо на операционный стол госпиталя.
Когда Лобозов очнулся от наркоза, первым, кого он увидел, был капитан Иващенко, хорошо известный в полку.
— Что, орел, не признал своих? — спросил капитан.
— Решил — приснилось.
— Сон в руку. Кончай, ребята, грустить. Сегодня будете в Крыму, как курортники. Командир полка приказал перебросить вас на аэродром Курман-Камельчи.
— Шутишь? — не веря, спросил Грималовский.
— Какие тут шутки? Собирайтесь!
На носилках их вынесли на улицу. Вскоре вынырнул из-за угла санитарный фургон. Шофер немного запоздал — с утра перевозил ребятишек из детсада на пароход, готовившийся к рейсу на Большую землю.
Дорога на аэродром лежала через весь город. Грималовский с болью вглядывался в дымящиеся развалины, в изрытые воронками скверы.
Но Одесса жила. Она покрывалась каменными баррикадами, противотанковыми надолбами, облачалась в маскировочные сети, превращаясь в крепость. На афишных тумбах было расклеено воззвание:
"К гражданам города Одессы!
Товарищи! Враг стоит у ворот Одессы — одного из жизненных центров нашей Родины. В опасности наш родной солнечный город. В опасности все то, что создано в нем руками трудящихся. В опасности жизнь наших детей, жен, матерей. Нас, свободолюбивых граждан, фашистские головорезы хотят превратить в рабов. Пришло время, когда каждый из нас обязан встать на защиту родного города. Забыть все личное, отдать все силы на защиту родного города — долг каждого гражданина".
Не успел самолет приземлиться, как на рулежку выскочила присланная из госпиталя машина, которая доставила раненых в Симферополь.
Во время поездки по тряской дороге рана разболелась с новой силой. Усилием воли Грималовский пытался сдержать себя, не стонать. Но воля была не беспредельна.
