— Вспрысните ему пантопон.
— Скальпель.
— Теперь бинтуйте.
До него доносились отрывистые фразы, суть которых оставалась где-то за пределами сознания.
Началась госпитальная жизнь: со строгим режимом, регулярными перевязками, обходами врачей и томительными бессонными ночами.
"Буду ли летать?" — неотрывно преследовала Грималовского тревожная мысль. И только теперь он понял, что подразумевал Варгасов под словами "полетим на Берлин". В них заключалась вера в жизнь, в то, что всем смертям назло они встретят конец войны. Ведь что может быть горше гибели в сорок первом, когда до победы еще далеко, когда в планшетках полетные карты родной земли?
И, словно улавливая его думы, Лобозов сказал:
— Эх, Толика бы сюда, певуна нашего. А то манометр оптимизма, Димок, на нуле.
Нежданно-негаданно к летчикам заявился комиссар эскадрильи Свинагиев.
— Духом не падаете?
— Духом? — переспросил Лобозов. И вдруг без передышки, словно боясь, что его остановят, зачастил: — Товарищ комиссар, помогите собрать весь экипаж. Привезите сюда стрелка-радиста Варгасова. Вместе воевали, вместе и лечиться будем.
— Вместе оно веселее, — согласился Свинагиев. — Добро. Будет ваш солист доставлен в целости и сохранности.
И действительно, через несколько дней в симферопольский госпиталь прибыл Варгасов.
Но наговориться друзья не успели: пришел приказ об эвакуации. Все раненые через Феодосию были отправлены в Керчь, а оттуда пароходом в Ростов-на-Дону. Но в это время немецкие войска захватили Харьков и повернули на Ростов…
Теплушки санитарного состава повезли бойцов в Грозный.
Санитарный поезд остановился в Батайске. Легкораненые высыпали на перрон. Вдыхая свежий воздух, устремились под раскидистые тенистые ветви пристанционного парка.
Внезапно тоскливо завыла сирена.
— Воздух! Воздух!
"Юнкерсы" выскочили из облаков и, натужно жужжа, закружили над вокзалом.
Варгасов рванулся было к двери вагона.
— Спокойнее, Толя, — остановил его Лобозов, — не торопись. А как же Дима?
Грималовский, пытаясь не выдать внутреннего волнения, просил:
— Бегите, ребята. Чего там. Я как-нибудь здесь пережду.
Его нога была в гипсе, а на костылях далеко не уковыляешь. Но хладнокровие на войне столь же заразительно, как и паника. Все они остались в вагоне. Над головой нарастал вой фугасок, бомбы рвались на путях.
И штурман ловил себя на мысли: "На фронте остался жив. Неужто здесь, в тылу, придется смерть принять? Нет, такого быть не должно. Слишком это жестоко". И, встретившись взглядом с друзьями, он понял, что и они думали о том же. И тогда, свирепея от собственной немощи и малодушия, он закричал лобозовское: "Песню!" И Варгасов, скрестив руки на груди, непроизвольно прикрывая недавнюю рану, запел, и Грималовский с Лобозовым подхватили родной сердцу мотив:
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад
И нежный взгляд…
Они будто растворились в громе мелодии, потерявшей лирическую задушевность, но обретшей напор штурмующих батарей. А когда песня кончилась, с недоумением прислушались к непонятной тишине — что это? Оглохли от разрывов? Или бомбардировщики убрались восвояси?
За чудом уцелевшим окном была страшная картина: мертвые люди, разнесенные в щепы вагоны на соседних путях, с корнями вырванные деревья. И взгляд, обозревающий панораму разрухи, вдруг выделил согнутую фигуру женщины, причитающей над убитым ребенком. Осколок поразил мальчика в висок, и кровь, струйками стекающая на рельсы, перемешивалась с опаленной травой. Грималовский и его друзья долго не могли забыть этого жуткого зрелища. Прибыв в Грозный, летчики вскоре подали рапорт об отправке в часть.
К Грималовскому, недавно оставившему костыли, врачи были неумолимы. Все твердили о продолжительном лечении и советовали пока не вспоминать о фронте. А друзей его готовили к выписке. И тогда, негодуя на медперсонал, он заявил, что сбежит из этого плена.
Не выдержав "психической" атаки летчика, главврач сказал:
— Пиши расписку, что за дальнейший исход здоровья несешь личную ответственность.
— Есть писать расписку, — отчеканил он и радостно взялся за перо.
Не оградила, видать, эта расписка от вражеских пуль и осколков. Спустя два года — снова госпиталь, снова операционная. На этот раз — хирурга профессора Чековани…
Глава V
Кавказское солнце щедро заливало лучами окна тбилисского госпиталя.
В палату Грималовского ввалился Варгасов.
— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ капитан, — шутливо отрапортовал он. — Если желаете, выступлю с концертом. — И, посерьезнев, спросил: — Солдатский телеграф донес, будто тебе сам профессор Чековани операцию сделал? Ну как? Ребята волнуются.
— Сам видишь. Рука по-прежнему висит как плеть.
— Эх, дела-передряги… — промолвил радист. — Лобозов географию изучает — бился в Испании, бомбил Румынию, а ты — хирургию. Скоро сам эскулапом станешь.
— Что поделать, — огорченно отозвался штурман. — Душа наизнанку вывернута. Такая глупая история — руку потерять… Если бы в бою…
— Не хандри, парень, — вмешался моряк Сергей. — Бывает и хуже. Ты еще вернешься в строй…
— Когда еще это будет? — тяжело вздохнул Грималовский. — Эх, скорей бы в часть, к ребятам. Соскучился. Прямо не знаю, что делать. Время тащится еле-еле. Еще месяца два валяться на койке.
— Займись чем-нибудь.
— Чем?
— Хотя бы сочинением мемуаров, — рассмеялся Варгасов. — А что, самое милое дело. Ты уже в таких передрягах побывал… Рассказать — не поверят. Пиши, пока свежо в памяти: о Севастопольской битве, ночных разведках, потопленных транспортах.
— Во-во, — вставил моряк. — Занятие подходящее. Да и соседям приятственное. Обязуюсь быть первым читателем.
— Брось свои шутки, — оборвал его штурман. — Левой немного напишешь. Письма и те через силу пишу. Не тянет меня к этому. Все мысли там — на аэродроме.
— Вот язык! — опять не утерпел Сергей. — Ты ж по ночам все байками разговариваешь. Будто не слышал. Все тебе грезятся какие-то ангары, капониры, пулеметные очереди, торпедные атаки. Бредишь? Ерунда! Просто душа требует, чтоб поделился с кем-то воспоминаниями. Больно они переполняют тебя, спать не дают.
"А вполне возможно, что он прав, — думал Грималовский после ухода радиста. — Столько всего накопилось… На целый роман хватит. Но много ли напишешь левой рукой? Одни каракули выйдут. А впрочем, ее надо разрабатывать — она теперь кормилица. Стоит попробовать. Но с чего начать? Пожалуй, с предпоследнего полета, когда с Мординым ходил на разведку. Подробности еще свежи в памяти".
Он вытащил из тумбочки штурманский блокнот с вложенным в него карандашом, положил перед собой на одеяло и неумелыми пальцами левой руки вывел:
На воздушной разведке
"…На командном пункте полка царило обычное, характерное для фронта оживление. Приходили и уходили экипажи, сновали посыльные, радист настойчиво вызывал затерявшуюся в эфире "Чайку". Полковник Рождественский сосредоточенно рассматривал карту, постукивая по столу пальцами, и заметил нас лишь тогда, когда мы стали докладывать о прибытии.
— Задание трудное и весьма ответственное, — сказал он, придвинув к нам карту. — Пойдете на разведку крымских аэродромов Сарабуз и Саки. Визуальным наблюдением и аэрофотосъемкой установите количество и типы самолетов противника. Учтите, аэродромы прикрываются истребителями. Придется нелегко, но я на вас надеюсь.
От командира мы двинулись прямиком на стоянку, взялись за подготовку к полету. Занятие привычное: летчик Мордин проверяет управление "бостона", стрелок-радист возится с пулеметом, я — с фотоаппаратурой.
