— Не сердишься больше на меня, Василий Константинович? Ведь спорили мы с тобой.
— Спорщик лучше потакалы. А матросам передай мой горячий привет!
Подошел Балодис и, улучив подходящую минуту, протянул мичману руку.
— Ты что ж в отряд не возвращаешься? — спросил Павлов.
— Рад бы, да главком не пускает, — схитрил Янис и тут же испугался своих слов: «А вдруг Блюхер прикажет вернуться».
— Не пущу его, — вступился за него Кошкин. — Он нам в Челябе пригодится.
Прощание затянулось бы надолго, но Блюхер подмигнул Балодису и шепнул:
— Скажи дежурному, чтоб отшвартовал эшелон.
Поезд тронулся. Из вагонов, где находились шараповские казаки, доносились песни под звуки гармошки.
К Сашке Почивалову подсел заросший арестованный в хорошо сшитом военном костюме.
— Второй день к тебе присматриваюсь, есаул. Никак, Почивалов, адъютант наказного атамана?
— Хучь бы так.
— Не так, а факт. Узнаешь меня?
Почивалов, не глядя на соседа, ответил:
— Нет!
— Скоро запамятовал. Я хорунжий Енборисов, частенько заходил к полковнику Сукину перекинуться в картишки… Они меня и погубили. Мы в ту ночь играли… Атаману, видать, удалось бежать, да и Сукину тоже. А я…
Енборисов не договорил и с досады поник головой, на которой курчавились каштановые волосы. Сашка пристально смотрел на него, все отчетливее вспоминая красивого офицера, всегда одетого с иголочки. Он даже однажды подумал: «Был бы я такой — Надежда Илларионовна не выпустила бы меня из рук». А сейчас его трудно было узнать: лицо заросло щетиной, глаза глубоко впали, нос заострился.
— Не миновать штаба Духонина как пить дать, — тихо произнес хорунжий.
Эти слова произвели на Сашку тягостное впечатление. Ему так хотелось жить, ведь он еще молод и мало успел повидать. «Может быть, мне бы и удалось скрыться, если бы я не возвратился к этой… Впрочем, все дело случая и счастья. Не пришел бы матрос — я бы спокойно там переждал, пока красных снова не вышибли из города. И долго я здесь буду томиться? Допросили всего раз — и всё. Вот придут сюда на днях и всех приставят к стенке». От этих мыслей Сашке стало еще тяжелей, и он невольно застонал.
— Молчи, щенок! — Енборисов ладонью зажал ему рот. — Я тебя спасу.
Сашка мгновенно пришел в себя. Ему показалось, что он сам произнес эти слова, и уставился на Енборисова.
— Спасу, — повторил Енборисов, — но уж потом, когда вернется атаман, ты мне служить будешь.
— Полжизни отдам! — Сашка болезненно воспаленными глазами посмотрел на хорунжего, искренне веря тому, что тот его спасет.
Енборисов полулежал на соломе, подперев рукой голову. Глазами поманил к себе Сашку, и тот приполз.
— Надо менять политику, — сказал хорунжий.
Сашка глядел на Енборисова, не догадываясь, о чем тот намерен говорить.
— Надо проситься на допрос, а там прямо скажем: «По несознательности пошли к атаману. Мы — за трудовое казачество и хотим служить советской власти. Берите нас к себе».
— Не поверят, — усомнился Сашка.
— Все надо испробовать, авось поверят. Зато когда выпустят на волю — ищи ветра в поле. На допросе говори, что служил при Сукине для поручений, пакеты возил и прочее такое, а я командиром эскадрона был. Когда попадем к нашим, скажем, что скрывались в Казачьей слободке… Понял?
Сашка кивнул головой. План Енборисова ему понравился: не все ли равно, что наболтать, лишь бы выйти на волю.
Через неделю Почивалов и Енборисов были выпущены из тюрьмы и зачислены в формируемый ими же самими казачий полк. С большим трудом им удалось завербовать в форштадте десять казаков, раздобыли для них коней, седла и приказали казакам носить на левой стороне груди небольшой красный бант.
Сашка радовался неожиданной перемене. Не раз он задумывался над тем, чтобы зайти к Надежде Илларионовне, но благоразумие взяло верх. «Все равно не поймет и донесет на меня атаману». Больше всего Сашка боялся матросов. В каждом из них видел Балодиса и считал, что рано или поздно эта встреча произойдет и он снова очутится в тюрьме. Тогда Сашка решил бежать в родную станицу. Он не знал ни о станичном сходе, ни о суде над отцом и Митричем, но Енборисов постоянно приглядывал за ним, и это мешало Сашке осуществить свой план.
Енборисов явился к Цвиллингу и добился приема.
— Я не могу доказать свою преданность советской власти, — сказал он. — Полк можно сформировать, но не в городских условиях.
— Что вы предлагаете?
— Дозвольте выехать в станицы с мандатом Ревкома, в котором прошу указать, что формируется красный полк революционного казачества.
Цвиллинг молчал.
— Не доверяете, товарищ председатель? — продолжал Енборисов. — Тогда переведите меня рядовым казаком и назначьте другого командира. Есть даром советский хлеб — не в моем характере.
— Ладно, езжайте! — доверчиво согласился Цвиллинг.
Енборисов уехал, наказав Почивалову нести охрану Ревкома и быть примерным, чтобы войти в доверие к властям. Возвратился он с полусотней казаков, выстроил их перед зданием Ревкома и, явившись к Цвиллингу, попросил:
— Скажите казакам несколько теплых слов.
Сашка неоднократно приставал к Енборисову:
— Пора бежать, чего мы ждем?
— Поедем с тобой опять вербовать, тогда и побежим.
И они поехали. Впереди простирались холодные дали слепящего снега, а на горизонте чернели облака, напоминавшие своей причудливой формой высокие холмы. Вокруг ни деревца, ни кустика, лишь снег и серый купол неба. Звенящая тишина, извечный покой. В этой тишине Енборисов бесшумно извлек из кобуры наган и выпустил три заряда в затылок Почивалову. Убитого Сашку он бросил в снег и вернулся в Оренбург, ведя почиваловского коня.
— Иначе не мог поступить с этой гидрой, — доложил он Цвиллингу и рассказал тут же выдуманную историю: — Этот щенок мне сказал: «Прощай» — и драпанул к дутовцам. Мне за него отвечать перед вами. Пусть я беспартийный казак, но у меня же совесть. Что было делать?
— Правильно поступил, — одобрил Цвиллинг.
Так Енборисов заслужил доверие и, прикинувшись архикрасным, сумел убедить доверчивых людей, что он коммунист.
…Поезд приближался к Троицку. В вагонах шумно, весело. Недалеко от станции Блюхер взобрался в теплушку к казакам. Шарапов взял руки по швам и по форме доложил.
— Вольно! — скомандовал Блюхер.
— Извиняйте, товарищ главком, садитесь на нары.
Молодой казак, выхватив из кармана не первой свежести большой платок, стал им стряхивать хлебные крошки с досок. Никогда раньше этот самый казак не стал бы того делать для есаула, а Блюхеру он искренне хотел услужить. В этом Шарапов видел уважение казаков к главкому, и в то же время ему нравилась простота отношений начальства с конниками.
— Ну как, ребятушки, жалобы есть? — спросил Блюхер. — Кормят досыта?
Шарапов по привычке подкрутил усы и попросил:
— Дозволь рядом сесть, Василий Константинович.
— Я за место не платил, — пошутил Блюхер. — Где хочешь, там и садись.
— Помню я, главком, как ты в Троицке гуторил. И сала мало, и хлеб на досталях, в обчем не весело. А я так скажу: хучь бы половину того, что имеем, а от советской власти не уйдем, как пацаны за мамкин подол держаться будем. Нас учили так: нельзя земле без царя стоять, а на поверку получается брехня, потому и слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит.
— Я с тобою не согласен, — возразил Блюхер. — По-твоему выходит, что народ слепой, один Ленин зрячий.
— Извиняйте, главком, что встреваю в разговор, — неожиданно вмешался рябой казак с горбинкой на носу, — гуторил один хуторной, что ему доподлинно известно про Ленина — незаконный сын енерала Бенкендорфа, а брат его при Корнилове служит.
Шарапову интересно было послушать, что ответит Блюхер, и потому добавил:
— И я про то слышал.
Блюхер усмехнулся:
— И про меня дутовцы говорят, будто я немецкий генерал.
— Дурни! — рассмеялся Шарапов.
— А ведь говорят. И головы казакам забивают. На самом же деле Ленин простой русский человек.
— Ты его видел, главком? — допытывался рябой казак.
Блюхер решил, что в этом случае соврать не грех, и быстро ответил:
— Как тебя.
— И за ручку здоровкался?
— Ленин со всеми за руку здоровается, а к казакам особое расположение имеет.
Рябой казак задумался, упершись руками в бедра, и про себя сказал: «Едрена матрена, стрену этого хуторного — рожу всю заплюю. Пошто мне голову морочил, гад». И громко произнес: — Ох и выпил бы сейчас!
— Ишо чего захотел? — спросил Шарапов.
Рябой казак уперся маленькими глазами в командира сотни и, глотая слюни, ответил:
— У нас в станице яблоки спасовку водой в кадке заливают, а после духовитой травкой заправляют и в погреб до первых журавлей. Кого хочешь свалит с ног.
