Лабушкин, наблюдая за ними, вдруг сказал:
— Валяй на Дон, чего там! Наденешь штаны с лампасами, во! Будешь ходить — Ваньки Лабушкина браток. Ни черта ты их не слушай! Самое лучшее — жить у нас. Река какая — Дон! А девки у нас — эх!
— Мальчишке-то этакое! — с упреком сказал Койнов.
— Я ему все как есть, — усмирившись, сказал Лабушкин. — Поедешь? Сейчас письмецо напишу. Дай-ка, — и он взял у Береговского карандаш и бумагу.
Мальчишка держал в руке адреса и, улыбаясь, говорил всем: «Ладно».
Только один я ничего не мог предложить мальчишке. Мне самому некуда было ехать. Но мне хотелось тоже что-нибудь сделать для него, и я пошел к грузившимся машинам.
Переговоры с офицерами, руководившими посадкой, я устроил мальчишку вместе с его велосипедом.
Он бережно спрятал адреса за пазуху и улыбался нам, сидя в кузове автомобиля, придерживая рукой свой велосипед. Мы стояли около машины, пока он не уехал. А когда машина тронулась, Койнов сказал:
— Смотри, чтоб без баловства, — и у него это вышло так, словно он напутствовал сына.
Машина уходила все дальше и дальше. Береговский вдруг побежал за ней, но остановился и закричал:
— Куда же ты поехал?
Но мальчишка не понял и лишь долго махал нам рукой.
— На Дон подался, — сказал Лабушкин.
— Штаны с лампасами носить, — огрызнулся Береговский. — Умнее ты ничего не придумал, Ваня!
— Все равно, — примиряюще сказал Лабушкин, — везде хорошо, но на Дону ему, пожалуй, лучше.
— Ну, это положим, — возразил Береговский.
А Койнов молчал, как всегда. Он, кажется, был уверен, что мальчишка поехал в Сибирь.
Береговский и Лабушкин продолжали спорить. Я шел рядом с ними. Яркое солнце блестело на булыжной мостовой, в лужах, на широких каменных плитах тротуара чужого города. Я думал о том, что мальчишка нашел себе надежных друзей.
ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС «ТРИДЦАТЬЧЕТВЕРКИ»
Серым мартовским утром хоронили двух рабочих-голландцев. Они ремонтировали танки и умерли от голода.
Два пленных советских танкиста, одетые в синие порванные комбинезоны, стояли посреди двора и мрачно смотрели, как мимо них провезли на телеге то, что осталось от этих покорных, безропотных бедняг, запакованных в плоские нестроганые ящики, похожие на те, в которых возят крупнокалиберные снаряды.
Голландцев давно увезли за ворота, а два пленных советских танкиста, Лука Горячев и Анохин, все еще стояли посреди двора и смотрели вслед телеге. Рядом с ними был юркий человечек с клетчатым платком на шее. Лицо человечка было такое расплывчатое и мутное, будто вылепили это лицо из глины, а вылепив, провели мокрой тряпкой и стерли, смазав все черты. Самым примечательным у него был коричневый клетчатый платок на шее.
— Земляки? — спросил он.
— Нет, не земляки, — сплюнув, сказал Лука. — Я бы удавился, если бы узнал, что ты у нас в Москве жил.
Они с Анохиным были много выше ростом и моложе человечка с клетчатым платком и теперь насмешливо, с презрением смотрели на него сверху вниз.
— Как же так? — пожал плечами клетчатый платок, пропустив мимо ушей замечание Луки. — Все мы оттуда, из Россия, и я и вы. Я очень долго учил русских детей немецкому языку в городе Энгельс.
— Ты что же, — спросил Лука, — танкист?
— Нет. Но я буду с вами.
— Чтобы не убежали? — спросил Анохин.
Хихикнув, клетчатый платок потер щеку ладонью.
— Удивляюсь, — сказал Лука, обращаясь к Анохину, — как это такой гниде доверяли учить советских детей!
Клетчатый платок и на этот раз не обиделся. Он только хихикнул.
— Вас что же, раненых взяли? — спросил он.
Лука ответил, рассматривая его:
— А ты думал, сами пришли?
…Их пригнали сюда рано утром, когда еще было темно. Но рабочие в бараке уже проснулись и жадно ели что-то из железных банок, И Луке с Анохиным тоже дали такие же банки и по ломтику хлеба. В банках был суп из картошки, сваренной вместе с шелухой, чтобы было сытнее. Они выхлебали эту сизую теплую жижу, оставляя картошку, а потом размяли палкой картошку и съели ее вместо второго. Так делали все, кто тут был. Потом они посидели в вонючем бараке, болтая свешенными с нар ногами и разглядывая собиравшихся на работу людей.
Луку и Анохина взяли сюда для того, чтобы испытывать отремонтированные танки. Когда в концлагере им предложили это, Лука спросил Анохина:
— Ну, как ты думаешь?
Анохин понял и, скромно потупясь, ответил:
— Давай попробуем.
И вот теперь они стояли посреди двора и смотрели, как, мимо них провезли двух голландцев, умерших с голоду.
— Ну, ладно, веди к машинам, — сказал Лука клетчатому платку.
Клетчатый платок объяснил ему по дороге:
— Всего шесть танков. Сперва вы обкатаете русский. Я должен предупредить вас, что это первый танк, который нам удалось отремонтировать.
— Кому нам? — глухо спросил Лука.
— Им, — поправился клетчатый платок.
«Черт его знает, какой он липкий», — брезгливо подумал Лука.
— Эту машину приехал осматривать представитель Круппа. Сам Крупп интересуется этой маркой, — любезно и развязно болтал клетчатый платок, вертясь около Луки.
— Еще бы! — сказал Лука, отстраняя его с дороги.
— Вы должны показать этот танк во всю его мощь, — сказал клетчатый платок, отскакивая в сторону. — Комендант сказал, что накормит вас после этого хорошим обедом.
— Поглядим, — неопределенно сказал Лука.
Вдруг он остановился, прислушиваясь. Где-то едва слышно, но густо гудели разрывы. Это было похоже на первый гром, который неумолимо надвигается вместе.
— Слышишь? — спросил Лука у Анохина.
Разрывы все гудели.
— Далеко до фронта? — обратился Лука к клетчатому платку.
— Двести километров.
— Врешь, — сказал Лука. — Это вчера было.
— Ну, сто шестьдесят.
— Скоро будет меньше, — уверенно сказал Лука, трогаясь дальше.
— Нет, не будет! Нет, не будет! — закричал клетчатый платок, испуганно забегая то оправа, то слева перед Лукой.
— Будет, — твердо сказал тот.
Тогда клетчатый платок подбежал к нему и, брызгая слюной, подпрыгивая, кривляясь в страшной злобе, тоске и отчаянии, захрипел:
— И вы тоже пропадете. Тоже. Вы сами согласились работать. И вы пропадете… Пропадете, пропадете…
— Ну что ж, — сказал Лука. — Не колдуй…
В это время Анохин схватил его за руку.
— Лука, — растерянно сказал он, — смотри-ка, Лука. Это же наша машина, смотри-ка! — и опрометью побежал к одному из танков, стоявших под деревьями.
Их было шесть, шесть отремонтированных немецких танков, а самый крайний — «тридцатьчетверка» был их. Его заново покрасили, и на бортовой стенке, под башней, на белом кругу корячилась черная свастика. Она крепко вцепилась в танк, словно клещ. Анохин, увидев эту фашистскую свастику, остановился и с минуту растерянно смотрел на машину. Потом он сорвался с места и долго бегал вокруг нее, любовно похлопывая ладонями по броне, трогая пальцами крупную чешую гусениц. И хотя танк был вновь выкрашен на немецкий лад, Анохин все равно видел свою «тридцатьчетверку» такой, какой повел ее в последний рейс, — обшарпанную, местами помятую осколками. Вот тут на ней было написано: «За нашу Советскую Беларусь!». Эту «тридцатьчетверку» немцы выкрасят еще девяносто девять раз — он все равно без ошибки найдет, где были написаны эти простые, от всего сердца слова и номер на башне.
Потом Анохин вспрыгнул на броню и, задержавшись на мгновение над люком, радостно взглянув на Луку, засмеялся.
Лука стоял, ссутулясь, перед машиной, и руки его безвольно были опущены вдоль туловища, точно он безропотно ждал, что «тридцатьчетверка» сейчас качнет башней, как головой, и клюнет его орудием.
Да, это была их шестнадцатая, с лозунгом по борту: «За нашу Советскую Беларусь!» Последний раз они с Анохиным вошли на ней в прорыв, и там произошло это. Они раздавили фашистскую пушку вместе с расчетом, а вторая пушка в это время ударила сзади по башне. Танкисты потеряли сознание, и когда они очнулись в немецком госпитале, то подумали, что и машина погибла.
А теперь они должны были испытывать свою «тридцатьчетверку», отремонтированную немцами. И не они, а немцы поведут ее в бой…
— Вы ее покажете на всю ее мощь, — сказал клетчатый платок, дружески беря Луку за локоть.
— Уйди, — сказал Лука, оттолкнув его, и полез на танк.
Клетчатый платок забрался вслед за ним.
Лука спросил:
— Куда выезжать?
— За ворота налево. Там ждет комиссия.
— А направо что будет, фронт?
— Ты не дури, не дури! — тревожно поглядывая на него, закричал клетчатый платок.
Лука нехорошо засмеялся ему в лицо.
— Анохин, друг, — сказал он, нагнувшись, — поехали! Знаешь, куда ехать?
