Ознакомительная версия.
— Но вы же сами сказали, что учила она не только немецкому.
— Не только. Русскому — тоже. Но ведь школа-то немецкой была.
— Почему немецкой? Дети учились местные, сельские. Химию, физику, математику изучали. Ну а немецкому они и до войны там обучались. И после войны будут. Великий европейский язык…
— Что-то я не пойму вас, товарищ капитан, — агрессивно насторожился Лазарев, удивленно уставившись на командира гарнизона. — По-вашему, во всем этом… — попробовал он снова завладеть своей бумажкой, но Беркут отстранил свою руку, — вообще нет никакой политики? Вроде бы и не было сотрудничества с оккупантами, не было пособничества…
— Послушайте, вы, «особо доверенный», вы-то сами чем промышляли все годы оккупации? Только правду, правду! Я ведь все равно проверю.
— Я? — хмыкнул он. — А что я? Я мог кем и чем угодно.
— Почему вы могли, а остальные нет?
— Как особо доверенное лицо…
— Отвечайте на мой вопрос. В качестве кого вы работали во время оккупации? — резко потребовал Беркут.
Какое-то время Лазарев все еще удивленно смотрел на капитана, словно ожидал, что тот откажется от попытки допросить его, но, почувствовав, что капитан сумеет настоять на своем, нехотя ответил:
— Так ведь работал. Но это уже другой параграф. Сумел войти в доверие врага, усыпить его бдительность. Устроился чем-то вроде кладовщика при сельской общине, которую они тут создали.
«А ведь Глодов так и предположил, что он мог быть колхозным кладовщиком! — вспомнил Беркут. — Хотя понятно, что никакого разговора о роде деятельности с задержанным у него не происходило».
— Значит, кладовщиком, говорите? При общине, созданной оккупантами? Божественно. Тогда почему вас нет в этом списке? — Беркут припечатал листик к столу, выхватил из офицерской сумки и положил рядом с ним карандаш. — Свою фамилию туда. Собственноручно. Ничего-ничего, кому надо — разберутся, — упредил он возражение Лазарева. — И не заставляйте меня повторять дважды. Свою фамилию — в общий список, причем первым. Чуть повыше фамилии той несчастной санитарки, которую вы готовы упрятать в Сибирь.
Не отводя взгляда от капитана, Лазарев дрожащими руками нащупал на столе список, и в какое-то мгновение Беркуту показалось, что он вот-вот уничтожит эту страшную бумаженцию. Однако «особо доверенный» не решился на это.
— Все равно там, где надо, я объясню, что это вы заставили меня вписать свою фамилию, — медленно, дрожащей рукой выводил буковки кладовщик общины, обладатель права первого доноса.
— Подробности меня не интересуют, — снова завладел списком Беркут. — А теперь объясните мне, почему в сорок первом вы не пошли на фронт. По повестке ли, добровольцем… Или в крайнем случае не отошли с нашими.
— Отстал я. В окружение попал. Был призван, однако попал в окружение. Да, попал! И вернулся в село! — сорвался на истерический крик Лазарев. При всем своем высокомерном презрении к коменданту этого обреченного гарнизона, он все же понимал, что вопросы, которые только что прозвучали, будут задавать ему еще не раз. Об этом он как-то не подумал. — Не знаю, как вы тут воюете, но у меня перед Родиной свои заслуги…
— Заслугами будете потрясать на суде. Почему, оказавшись на оккупированной территории, вы не взяли в руки оружие? Почему не пошли в партизанский отряд? Или, может быть, в этих краях не было партизан?
— Да какого дьявола в партизаны? Зачем в партизаны?! — наконец-то по-настоящему перетрусил Лазарев. — Я ведь в доверие врага… Они меня на такой, можно сказать, пост… Два села, как на ладони. Кто нашим остался, кто сразу предал, кто так, по мелочевке прислуживал… О каждом ведь знаю.
Беркут вцепился в его ватник на плече, с силой привлек к себе.
— Многие наши беды на этой войне именно от того, что тысячи, десятки тысяч таких, как вы, слишком активно «втирались в доверие к врагу», устраиваясь, кто кладовщиком, кто фуражиром, а кто и прямо в старосты. Вместо того чтобы сражаться с врагом, как надлежит мужчине. Вы поняли меня?
— Так вы что, обвинить меня хотите?
— Миллионы людей, стариков, женщин, раненых окруженцев, оказавшись на оккупирова территории, под угрозой голодной смерти вынуждены были, кто как мог, зарабатывать себе на кусок хлеба. Но это не вина их, а беда. Вина же в этом наша. Мы, армия, откатывались, оставляя тысячи километров территории врагу. Бросая свой народ на произвол судьбы. Это я вам говорю, воюющий в тылу врага с июня сорок первого.
— С июня в тылу? — хитровато сощурившись, спросил Лазарев. — Тогда, конечно…
— Лейтенант! — позвал Беркут, все еще не выпуская ватника Лазарева из цепких пальцев, словно хотел швырнуть этого человека прямо в руки Глодову.
— Нет лейтенанта, — появилась в проеме двери чья-то фигура.
— Как «нет»? Куда он девался? Вы кто такой?
— Рядовой Звонарь. Я тут, у двери топтался, хотел войти.
— Оружие этому человеку. Оружие — и в строй. В самое пекло. Так и доложить Глодову или старшине Бодрову.
— Этого, что ли? — кивнул Звонарь на Лазарева. — Особо доверенного? Этому сами ад устроим.
— И если будет замечено, что вы трусите или уклоняетесь от боя, — почти приподнял комендант Лазарева на носки, — пристрелю. Перед строем. Как труса. Ко всеобщему, всенародному, можно сказать, облегчению…
— Вот так, значит, — то ли обиженно, то ли угрожающе проговорил Лазарев, пятясь к выходу. — Значит, вот так со мной… Как с врагом народа.
— Подожди во дворе, нехристь! — бросил вслед особо доверенному кладовщику Звонарь. — Товарищ капитан, я как раз по этому делу и хотел погутарить.
— По поводу этого человека? — удивленно уточнил Беркут, когда за Лазаревым закрылась входная дверь дома. — Вы с ним знакомы?
— Я — нет, зато учительница эта, Клавдия Виленовна, очень хорошо знакома. Видела, как лейтенант вел его. Нет, она не просила идти к вам. Просто сказала: «Будет страшно, если капитан, или любой другой офицер, доверится этому подлецу. Он способен принести своему страдальческому селу больше бед, чем все оккупанты, которые прошли через него».
— Почему она так считает?
— Знает его, шкуру, давно. По его спискам в тридцать седьмом — тридцать восьмом чуть ли не четверть мужиков из обоих сел в лагеря позагоняли. Многие так и не вернулись оттуда. За это его и прозвали «Сибирской Чумой». Он и сейчас списки подготовил. Похвалялся ими учительнице, на понт брал, переспать с ним требовал — в виде откупного, параша лагерная.
— Вы сами что, тоже из лагерных? Спрашиваю об этом уже во второй раз.
— Меня Бог миловал. А вот он… он многих…
— Ну, хватит, хватит, красноармеец Звонарь. В этом без нас разберутся.
— Почему «без нас»?
— Да потому. Я сказал: хватит! Есть кому разбираться, слава богу.
— А мне кажется, что некому. Некому, — в том и погибельность наша, — вдруг решительно воспротивился Звонарь. — Нам с вами, и ей, учительнице, легче разобраться с этой вшой лагерной, чем слюнявчикам-операм, которые привезут свои жирные зады на тыловых полуторках. Нам самим надо сначала разобраться — так я думаю. И не только с этой парашей, но и со многими другими, — изливал душу Звонарь, уже выйдя в коридор.
* * *
Когда дверь за Звонарем закрылась, Беркут еще какое-то время стоял перед ней, словно замерзающий путник — перед единственной попавшейся ему посреди степи хатой, в которую его, однако, не впустили.
«Нам самим надо сначала разобраться. Самим надо!» — вызванивало в его сознании так, будто именно с этими словами, его, давно не бывавшего в родных краях и забывшего местные нравы и обычаи, прогоняли вон, обрекая на погибель.
«А ведь в чем-то он прав, — горько подумалось Андрею. Слишком уж отстраненно ты относишься ко многому, что тебе приходится узнавать или на что тебе просто-напросто пытаются открыть глаза. Конечно, куда проще отгородиться от всего этого: "Я солдат, мое дело — солдатское". Но ведь в конце концов солдат тоже должен твердо знать, за что он воюет, что отстаивает в своем отечестве, а чего душа его не приемлет».
Ему вдруг захотелось вернуть Лазарева назад и высказать ему все, что думает о нем и таких, как он. Капитан даже приоткрыл дверь, но ощутив на себе ледяное дуновение реки, как-то сразу остыл.
«В этом деле, капитан, главное не высказывать, главное понимать нужно, саму суть улавливать», — молвил уже лишь в оправдание своей нерешительности.
Прикосновение женских рук…
Беркут ощутил его еще во сне. И там же, во сне, не поверил своему ощущению. Слишком уж сладостным, а потому нереальным, оно почудилось. Сколько раз вот так же, во сне, бредил он женскими ласками. Как часто, со всей возможной достоверностью, ощущал близость женского тела, а порой даже упоительно обладал им…
Ознакомительная версия.
