— Что с ней? Новенькая, не привыкла еще? — растерянно спросил Шопен у курившего рядом и слышавшего разговор солдатика-санитара.
— О-ох, блин, прямое попадание! — то ли осуждающе, то ли сочувствующе протянул тот. — Ее саму в январе ранило. Когда ребят из под минометного обстрела вытаскивала. Весь живот посекло. Заштопать — заштопали, а какая там пластика, в подвале, при свечках? И детей у нее теперь не будет. Муж узнал, бросил. А Михалыч, наш главный, его выгнал. Говорит, врачей я себе еще найду, лишь бы людьми были. Он здесь у нас же служил… — пояснил словоохотливый информатор, и добавил смачно, — к-козел!
Шопен поднялся, почти бегом направился вслед за медсестрой. Та стояла в конце коридора, у окна. Она уже не плакала, но все еще судорожно вздрагивала от задавленных всхлипов.
Шопен прижал ее к себе, погладил по голове.
— Прости, сестренка. Я ж не знал.
— Ладно, ты-то здесь причем? — вытирая ладошкой остатки слез, попыталась улыбнуться она. — Просто никак не привыкну, что я уже не женщина, а так… камбала потрошенная. Только для временных удовольствий.
— Вот дурища! — Внезапно рассердился Шопен. — Ты на себя в зеркало давно в последний раз глядела? Да еще не один тебе ноги целовать будет. И на шрамы твои молиться, если он мужик, а не гандон штопанный, как твой бывший. А дети… Вон — твоя крестница — круглая сирота. И полгорода таких. Собирай, да люби, роднее своих будут.
Неожиданная взбучка, после ставших привычными и ненавистными утешений, подействовала на медсестру таким же неожиданным образом. Она вдруг открыто, по-настоящему улыбнулась и положив Шопену руки на плечи, заглянула ему в глаза:
— А я правда еще ничего?
— Ты красавица. И человек настоящий. Те ребята, что отсюда вырвутся, после войны таких как, ты искать будут. Днем — с огнем и сигнальными ракетами.
В коридор вышел Айболит. Состроил глазки, улыбнулся понимающе, мол, молодец, командир, знай наших! Но встретив сдержанный, холодный взгляд Шопена, быстро изобразил озабоченность и пошел на выход.
— Ладно, мне пора. Береги себя, сестренка. И не дури.
— И ты береги себя, братишка. Настоящих мужчин тоже не так много. — И поцеловала. Нежно, как родного, близкого, знакомого тысячу лет.
Вернувшись в комендатуру, Шопен приказал водителю проехать к границе постов, окружающих комендатуру. Коротко переговорив со старшими нарядов, поднялся на подножку «Урала» и оглянулся. Вдоль кромки минного поля саперы уже протянули ограждение, связанное из обрывков телефонного кабеля и кусков остродефицитной «колючки». На нем раскачивались свежие предупреждающие таблички на русском и чеченском языках. За ограждением, в поле ковырялся Отец-Молодец с коллегами, устанавливая новые, только вчера полученные мины.
Шопен потер виски руками, постоял еще секунду, — Поехали! — и хлопнул дверцей.
Словно отвечая, где-то за Северным захлопали минометы. Воздух наполнился смертоносным шелестом и тошнотворным, рвущим душу свистом.
К комендатуре подъехал чужой «Камаз». Постовые на КПП, встретив машину настороженными стволами, вдруг из-за мешков защитных повыскакивали, улыбки на лицах засветились. Те, что под тент заглядывали, смеются, своим руками машут:
— Пропускай.
Зарычал «Камаз», вполз на территорию. А из-под тента еще на ходу бойцы выпрыгивают. Загорелые, запыленные, в камуфляже. Бороды, как у боевиков. Головы косынками повязаны, серыми от пыли. Лица будто в два цвета разукрашены. Вокруг глаз и выше — бурые: смесь пыли и загара. Ниже — смугло-розовые, распаренные под сорванными облегченно повязками, с дорожками пыли и потеками ручейков потных. У наиболее пижонистых — на руках перчатки с обрезанными пальцами. Разгрузочные жилеты битком набиты магазинами, гранатами. У каждого над левым плечом или на голени — нож боевой. На кого ни глянь — Шварценеггер из «Коммандо», или Рэмбо (кто помельче).
Омоновцы сбежались, обнимаются с приехавшими.
Огромный, бритый наголо, но при этом чернобородый детина, больше похожий на афганского моджахеда, чем на российского «спеца», бросив своим две-три команды коротких, орет радостно:
— Здорово, Шопен! Принимай подмогу!
Командир ОМОН, поспешивший на этот шум, к нему бросился. Тоже обнялись, друг друга по спинам хлопают.
— Душман, братишка, какими судьбами?
— Да мне из ГУОШа передали, что ты тут совсем чехов распустил. Пришлось к вам аж из Гудермеса на выручку рвать.
— Ладно, ладно! Небось твоя банда тамошнего коменданта достала своей крутизной, вот он и придумал, как от вас избавиться.
— Ах ты композитор хренов! — ничуть не обидевшись, рассмеялся великан и от избытка чувств так хлопнул товарища по спине, что тот аж присел:
— Ты, медведь! Убьешь!
— Слушай, это вы так домой припарадились? Выбритые, чистенькие.
— Не в окопах, чай, живем. Воды у нас — хоть залейся. С горячих источников привозим — мойся, стирайся. Чего вшей разводить? Да и куда нам до вас — собров-суперов? Мы — народ скромный. Нам бороды-косынки не к лицу. У меня только один такой…Рэмбо, да и тот — Питон. А своих предупреди: пока здесь не освоятся, пусть никуда не лезут и пальцы веером не растопыривают. Особенно на ногах, а то все растяжки поснимают, — в глазах у Шопена запрыгали веселые чертики.
— Разберемся, братишка. Ты только дай команду, чтоб нас покормили, как следует. А то весь день не жравши.
— Котяра! Ты гостей кормить собираешься?
— Обижаешь командир! Уже накрываем… А… это…? — коренастый, круглолицый, действительно похожий на кота старшина выразительно округлил глаза и его пальцы непроизвольно сложились в фигуру, которой в России традиционно обозначают стопарик.
— Гостям по соточке, по случаю приезда. А свои перетопчутся. Нам сегодня опять весь периметр перекрывать.
— Понял, не дурак! — и прихватив с собой пару бойцов, старшина умчался на помощь кухонному наряду.
Серега, ты не в курсе, кто нас менять будет?
— В курсе, в курсе. Нас сюда затем и перебросили, чтобы мы им на первых порах подсобили. Они от ГУОШа за нами шли, отстали немного. СВМЧ. Срочники….
— Что-то мне твой тон не нравится, а, брат?
— Сейчас сам увидишь. Вон они — пылят.
— Ой, ё…! — Шопен, подперев щеку и пригорюнившись, наблюдал, как из заполонивших двор грузовиков высаживается пополнение из прибывшего батальона.
Зеленые, звонкие восемнадцатилетние пацаны ошарашено вертели головенками на тощих цыплячьих шеях. Армейские каски нависали над их прыщавыми лицами непомерно большими тяжеленными тазиками. Явно неперекачанные руки держали оружие так неклюже, что сразу становилось ясно: эти крутые воины в лучшем случае прошли традиционную подготовку молодого бойца. Три месяца подметания плаца, строевая подготовка, разнообразные наряды и под занавес, перед присягой — три выстрела одиночными по грудной мишени. Окончательно добило собравшихся аборигенов комендатуры то, что из машин выгрузили всего с десяток ящиков с боеприпасами, но в дополнение к ним — целые вороха резиновых палок и пачки пластиковых щитов.
— Мужики, вы куда приехали?
Мальчишки, смущенно пожимая плечами, исподтишка бросали любопытные и тревожные взгляды то на обступивших их «спецов», то на дома вокруг комендатуры, будто ожидая, что по ним вот-вот начнут стрелять неведомые и страшные «духи».
— Ну вы и снарядились, командир! — Серега насмешливо уставился на моложавого подполковника, одетого в патрульную милицейскую форму со всеми нашивками и знаками различия. — Кто это вас так надоумил?
— Да в штабе округа! Подняли по тревоге, за шесть часов до вылета. Мы же сюда — прямиком из дома, на самолете. Спрашиваю: «Скажите хоть, что там реально происходит?» А они: «Ты что, шесть месяцев в Карабахе провел и не знаешь, как батальон готовить?» Прошу: «Дайте хоть боекомплект пополнить!», а мне:» По телеграмме главка только два БК с собой положено. Все остальное на месте получите.»
— Ага, получите! — кивнул головой Шопен. — Тут уже давно все запасы размели…
— Понятное дело! В Северном сели, в город въезжаем, я чуть не охренел. Какой Карабах?! Тут, наверное, покруче Афгана будет. А у меня офицеры — одна молодежь. На ходу в машинах боеприпасы раздавал. Вот же суки штабные, конспирацию развели, а! — и подполковник завернул в адрес своих начальников такой роскошный оборот, что насмешка в серегиных глазах сменилось восхищением.
— О, брат, да ты поэт! Музыкант у нас уже есть, — Серега шутливо подтолкнул Шопена, — твои слова, да на его музыку… Вот это песенка получится!
— Да…Серега! — протянул Шопен, — Будут сегодня песенки, будет и музыка, Хотел я коменданта попросить, чтобы нам в последнюю ночь перед дорогой отдохнуть дали…
— Какой тут, к Аллаху, отдых? — понимающе усмехнулся собровец. — Эти орлы сегодня все, что шелестит, блестит и «кажется» перестреляют. Через пятнадцать минут после наступления темноты весь боекомплект рассадят.
