— Итак, — сказал Константинов, когда то, что он называл боевым запасом, было должным образом расставлено на столе, — первую, как всегда, за дам!
— За дам, — поддержали остальные и подняли рюмки.
Шведский пунш обладал изрядной крепостью и неплохим привкусом, но с непривычки от него хотелось кашлять.
Константинов собственноручно налил по второй рюмке и пояснил:
— Этим напитком мы сегодня начинаем, в нарушение всех человеческих правил, специально ради нашего молодого… — Посмотрел на свою рюмку на свет, подумал и добавил: — Ну, конечно, забыл его имя-отчество.
— Василий Андреевич, — подсказал Бахметьев.
— Совершенно верно, — согласился Константинов, — однако несущественно. Как бы молодого ни звали, я не хочу, подобно небезызвестному Иисусу Христу, поить его хорошими вещами тогда, когда он уже будет не в состоянии отличить их от кваса.
С происшествия в Кане Галилейской, которое по достоинству было оценено как самое веселое чудо в священной истории, разговор естественно переключился на попов.
Попов Алексей Петрович не одобрял. Они разделялись на сладкоголосых карьеристов и просто волосатых бездельников. Самый приличный из всех был некий иеромонах на «Громобое», отлично пивший водку и даже плясавший на столе качучу. Однако и тот ковырял в носу и во всех отношениях был серым, как штаны пожарного.
— Сделаем еще, — предложил старший механик Нестеров.
— Первую за дам! — провозгласил Константинов. На этот раз это была водка, и по общему счету уже не первая, а по крайней мере пятая, но формула тоста не изменялась. Так было принято.
Скрипка заиграла нестерпимо жалобную мелодию, и свет стал еще более тусклым и мягким.
— Попы, — сказал Нестеров с сильным ударением на втором «п» и засмеялся. Расскажи еще что-нибудь.
— Расскажу, — согласился Константинов и, опрокидывая рюмку в рот, осторожно придержал пальцем верхнюю челюсть. Она у него была вставная и ненадежная. — Не удивляйтесь, молодой, мне все зубы сняли японским осколком. Почти безболезненно.
— Нет, про попов, — запротестовал Нестеров. — Помнишь нашего на «Ильмене»?
Еще бы Алексей Петрович его не помнил! Отец Семион Сопрунов. Жирный, как два борова, и особливо глупый. В самом начале этой войны решил заработать «георгия», а для того придумал с крестом в руках воодушевлять команду на совершение ратного подвига.
— Как? — удивился Бахметьев. — Ведь «Ильмень»-тo заградитель. Что же там воодушевлять?
Константинов кивнул головой и обильно полил уксусом свой паштет из дичи. Он любил сильные вкусовые ощущения.
— Именно. Однако он во время ночной постановки вылез на верхнюю палубу и кроме креста взял с собой складной стул. Воодушевлять можно и сидя, а долго стоять по его комплекции было ему нелегко.
Мы даже не видели, как он вылез, и вдруг в темноте слышим вопль. Этакий лающий вопль, как будто большого волкодава переехало грузовым автомобилем.
Конечно, сразу приостановили постановку. Думали, кого-нибудь прихватило миной. Бегали и искали по всей палубе. Ощупью, потому что огня открывать в таких случаях не полагается.
Ну и нашли отца Семиона. Складной стул, вместо того чтобы открыться, закусил ему его обширную корму, и он не мог ни встать, ни сесть. Находился в наклонном положении и взывал гласом великим.
Разумеется, мы его осторожненько спустили с трапа вместе со всеми его принадлежностями, и «Георгия» он не заработал… За дам!
— За дам! — подхватили остальные, а Нестеров снова засмеялся:
— Ты сам лицо духовного звания. — Он явно охмелел и, ставя рюмку на стол, чуть ее не разбил. — Ты апостол Павел.
— Совершенно справедливо, — согласился Константинов и повернулся к Бахметьеву: — Вам это тоже известно, молодой?
Он держался просто и великолепно. Нужно было так же спокойно и ясно ему отвечать, а в глазах уже плавал туман, и сердце стучало прямо в самой голове. Все-таки Бахметьев взял себя в руки:
— Так точно, Алексей Петрович, кое-что слыхал.
— Тогда представьте себе следующий случай… Только сперва выпейте сельтерской. Здесь жарковато, а она освежает. — И Константинов передал Бахметьеву бутылку.
Он, конечно, был самым лучшим человеком на свете. Как ясно он все увидел и как тактично умел помочь! Бахметьев был готов за него умереть, но высказать этого не мог.
— Алексей Петрович, я всегда… — и запнулся. — Большое спасибо.
— Ну так вот, — продолжал Константинов, делая вид, что ничего не замечает. — Стояли мы как-то раз на «Громобое» в Гонконге, и приехал к нам новый поп, взамен того самого, который плясал качучу и окончательно спился.
Если вам известно мое почетное прозвище, то, вероятно, известно и то, что получил я его за несколько своеобразное цитирование вышеупомянутого апостола.
А попу это было не известно. Приехал он как раз в воскресенье, отслужил свою первую обедню и надумал произнести проповедь. Начал: «Братие, как говорил апостол Павел…» Ну и сразу вся команда, а с ней и господа офицеры заржали, точно жеребцы. Он опять: «Апостол Павел рече…» Опять ржут. Все девятьсот пятьдесят три человека, за исключением занятых вахтенной службой. Тут он окончательно растерялся и удрал в полном облачении курц-галопом.
Бахметьев смеялся до слез. Аренский от радости мотал головой, а Нестеров блаженно улыбался, потому что на большее способен не был. Один только Гакенфельт оставался невозмутимым и почти высокомерным.
И, взглянув на него, Нестеров вдруг помрачнел. Потом, видимо, пересилил себя и дрожащей рукой протянул к нему рюмку, чтобы чокнуться.
— Выпьем!
— Может быть, хватит пока что? — сухо спросил Гакенфельт.
Нестеров сразу изменился в лице, поставил рюмку на стол и немедленно начал вставать.
— Друг мой механик, — остановил его Константинов. — Хочешь, я тебя женю?
От неожиданности Нестеров снова сел.
— Меня? Зачем? — И, подумав, добавил: — Нет, не хочу.
— Ну, не хочешь, не надо. Тогда давай дальше пить. Только начнем с освежительного. — И Константинов налил Нестерову полный стакан сельтерской. Сделано это было с необычайной ловкостью. Нестеров до дна осушил свой стакан и сразу забыл о Гакенфельте.
— А я женился, — вдруг сказал Бахметьев.
— Да ну? — удивился Аренский.
— Невозможно, — не поверил Константинов.
— Факт. Женился. Как полагается.
Константинов неодобрительно покачал головой:
— Таким молодым совсем не полагается.
Аренский вдруг крикнул: «Горько!» — и через стол полез целоваться, а Гакенфельт не то засмеялся, не то закудахтал.
От всего этого к горлу комком подступала тошнота, хотелось убежать и расплакаться, и не было никакого выхода. Но Константинов поднял руку и сказал:
— Стоп! Прекратим разговоры на печальные темы, Кто хочет мороженого?
И сразу в зале поднялся дикий шум и выкрики, и оркестр начал играть какой-то торжественный марш. И сквозь дым и туман стало видно, как все сидящие поднимаются и все как один смотрят на столик «Джигита».
Но одним из первых вскочил на ноги Константинов.
— Прошу встать. Это их национальный марш, Бьернборгский. — И, когда встали остальные, вполголоса пробормотал: — Политическая демонстрация по нашему адресу. Ладно, я им тоже продемонстрирую.
Он первым зааплодировал, когда марш кончился, но, поаплодировав, вынул из кармана пистолет, положил его на стол и в наступившей полной тишине скомандовал оркестру:
— «Марсельезу»!
Два раза повторять свое приказание ему не пришлось, и зал быстро и исправно снова поднялся. Без восторга, конечно, но с полным уважением. Пистолет лежал у всех на виду.
— Что вы сделали? — ахнул Гакенфельт. — Она же революционная…
— Тихо! — ответил Константинов. — Это сейчас наш гимн. Другого у нас нет.
И они стояли навытяжку: Аренский, с глупой улыбкой, Гакенфельт, бледный и растерянный, Нестеров, о неожиданным светом в глазах, и торжественный Константинов. И в зале гремела широкая песня, придуманная совсем не ими.
Вечером вышли из дока и сразу стали под угол к борту транспорта «Мыслете». Потом перетянулись к стенке и всю ночь грузили боевой запас. Утром должны были выходить.
Над морем висела мгла, и в бледном свете июньской ночи лица людей казались серыми пятнами. Смертельно хотелось спать.
Угольная пыль была везде. Смешанная с сыростью, она осаждалась на палубе и надстройках, облипала лицо, лезла в волосы и хрустела на зубах. От нее можно было взбеситься.
У баркаса, везшего торпеды, вдруг испортился мотор, и он добрых полчаса проболтался тут же рядом, в нескольких десятках саженей от миноносца. И не было никакой физической возможности ему помочь. Обещанный штабом минный унтер-офицер все еще не явился, и, как назло, исполнявший его обязанности минер Сухоносов при приемке торпед на борт сильно поранил себе руку.
