— Товарищ Сталин, с Южного фронта к нам прибыл генерал Ротмистров. Я прошу вас… хочу просить вас, товарищ Сталии, чтобы вы его приняли. По очень важному делу…
Ротмистров от нового приступа волнения смертельно побледнел, а лицо Бокова вдруг расплылось в широчайшей улыбке: наверняка Сталин был в хорошем настроении и сказал генералу что-то эдакое, шутливое. Затем генерал Генштаба мгновенно погасил улыбку, стёр её бесследно со своего лица.
— Слушаюсь, товарищ Сталин! — вытягиваясь, ответил в трубку Боков, и, осторожно опустив её на рычаг, шумно и с облегчением выдохнул. — Ну что ж, Павел Алексеевич, в рубашке вы, видимо, родились: Верховный не возражает и велел вас пригласить к нему.
— Что-то у меня… — Ротмистров снял очки, прямо пальцами рук машинально протёр стёкла. — Что-то я…
— Да полно вам, Павел Алексеевич! Он — Верховный — примет вас сразу же после моего доклада о положении на фронтах.
Боков засуетился около папок с документами, затем вскинул глаза на всё ещё стоявшего с очками в руках растерявшегося Ротмистрова.
— Да, я сейчас позвоню секретарю Сталина, Поскрёбышеву. Надобно заказать для вас пропуск. И ещё: у меня к нам есть небольшая просьба. Личного характера…
— Какая просьба?.
— В вашем корпусе служат два лейтенанта. Они — братья. Фамилия у них — Кошляковы. И у меня тут, в штабе, прописан ещё один Кошляков; он очень просится на фронт, к своим брательникам. Тоже — лейтенант, тоже — танкист. Имеет желание танковый семейный экипаж организовать. Не прихватите ли вы его с собой?… Да вы не морщитесь: понимаю, генералам нынче не до лейтенантов, но… Дело в том, что отца этого офицера я очень хорошо знаю. Не раз вместе под одним одеялом ночи коротали…
Ротмистров вздохнул:
— Отчего же не прихватить: пусть готовится в дорогу. Как его… Кошляков?… А нам путь — к Иосифу Виссарионовичу. Звоните, Фёдор Ефимович, Поскрёбышеву…
Шестидесятилетний дядька Мирон Полежаев проснулся рано. Проснулся от холода: спал он на широкой лавке, укрывшись старым и облезлым овчинным тулупом, но тулуп сегодня почему-то от мороза не спасал. В хате было студёно, а всё из-за того, что живительная печка давно погасла — дровишек на зиму, оказалось, мало заготовил, экономить теперь надобно; а углём… в войну где углём-то разживёшься… Разве что на том свете, в аду…
Дядька Мирон посмотрел на печку, на её верх, где дремала укрытая разным тряпьём его жена: ей-то, пожалуй, теплее — кирпич медленно остывает.
«Ладно, — подумал Полежаев, — пусть ещё чуточку поспит. А то сколько же времени, бедняга, глаз не смыкала, всё о Федьке думала, о сыне. Где он теперь, на каких фронтовых дорогах? Давно что-то весточки от него не было… В танкистах сын-то военную лямку тянет, в почётных, так сказать, войсках. Не то что я, Мирон Иванович Полежаев, в империалистическую: в пехоте лапотной служил…»
Дядька Мирон привычно нахлобучил на плешивую к старости голову шапку, накинул на плечи тулупчик, вышел во
двор, скрипнув в сенях просевшими дверьми. Ох!.. Морозно!.. Но, слава Богу, тихо, без ветра.
Полежаев, оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, оправился «по-лёгкому» за углом, шмыгнул в сараюшку, где набрал дровишек и чуть ли не бегом — насколько только годы позволяли и здоровье — припустился в хату. Как ни старался, но всё же громыхнул берёзовыми чурками о земляной пол, и жена на печи зашевелилась.
— Ты чевой-то, Мирон? — сонно спросила она.
— Спи, спи, Феклуша, я сейчас немного подкочегарю печку, а то кости старые мои почему-то насквозь мёрзнут.
Он успел растопить печь, а жена его уже приготовила кое-что позавтракать — по её словам — поснедать, — когда в окошке их приземистой хатенки раздался негромкий стук.
— Кого там нелёгкая принесла, — недовольно заворчала тётка Феклуша, — уж не немцев ли?
— Немцы, понимать надо, так осторожно не стучат. Погоди, я сам открою.
С кудрявыми клубами мороза в хату вошла, нет, вернее — вплыла племянница дядьки Мирона пятнадцатилетняя Настя. Раскрасневшаяся от мороза, от быстрой ходьбы, ома быстренько выпалив — «Здрасьте!» — тут же устало упала на лавку.
— Дак это небось ты, Настюха? — оправившись от изумления, спросила, наконец, тётка Феклуша. — Да милая ж ты моя, да каким же тебя ветром-то занесло в наш полузаброшенный хутор и в такую-то раннюю рань?
— Погодь, мать, племяшку допрашивать, не в гестапо, чай, она заявилась, — сказал дядька Мирон, — пусть отдышится красавица чуток. Да ты раздевайся, Настасия, дай-ка я тебе, милая, помогу.
Помогая племяннице раздеться и разместить её вещи, Полежаев осторожно спросил:
— А что, девонька-племяшечка, есть ли в селе твоём, в Береговом, германцы?
— А куда ж им, дядя Мирон, деться?… Живут, хлеб наш жуют… Да издеваются ещё…
— Понятно. Никого не убили в Береговом-то?
— С того раза — помнишь, я тебе рассказывала? — никого.
Полежаев замолчал, о чём-то задумавшись.
— Настюха, дюже давно ж ты у нас была, кажется, сто лет уж минуло… — пропела с радостью в голосе тётка Феклуша. — Садись, красавица ты наша, к столу — снедать будем…
— Дак чево ж ты, взаправду, в такую рань в наш хутор прибегла?
Настя замялась, ещё больше зарделась. Видимо, ей трудно было говорить-то ли от волнения, то ли ещё от чего.
— Маманя меня послала… Просила, чтобы вы… приютили меня… Чтобы на время приютили…
— Чево ж так? — вмиг переменившимся голосом спросила тётка Феклуша. — Голодно, небось, в селе, жрать нечего? Иль ещё какие печали?
— С едой, тётя, и правда, туговато в селе. Но не в этом дело…
— А в чём же, Настюха? Ты вот, сердцем чую, чевой-то не договариваешь, и мне тревожно. Дюже тревожно! Говори…
Настя опустила голову низко-низко, почти до груди, тихо сказала не на кого не глядя:
— Немцы… пристают. Ко мне… Мама за меня боится. Страх как боится!.. Так вы примете меня?
Дядька Мирон огорчённо вздохнул, поскрёб пятернёй небритое лицо.
— Зачем ты обижаешь нас, Настасия? Ну скажи по совести: рази можно так говорить? Ведь кровь-то у нас с тобой, племяшечка, одна…
— Правильно говорит Мирон: живи у нас за ради Господа! Бог даст — не обедняем, — поддержала мужа тётка Феклуша. — Да и помощь какая-никакая нам, старикам, нужна: хворосту там, к примеру, насобирать, водицы холодненькой из колодца принести. Мало ль ещё чево…
Настя, подняв голову, обрадованно заулыбалась:
— Ой, спасибочки вам, мои родненькие! Как же я вас всех люблю и уважаю! — и тут же внезапно насторожилась, к дядьке своему лицом повернулась. — А у вас, на хуторе, немцы есть?
— Нет, милая племяшка, у нас немцев: что им, гансам и фрицам, делать в нашем десятидворном хуторке? Клеща кормить да комаров? Им, фрицам, покрупнее пункты населённые подавай — Береговое ваше, например, Карташовку, Прелестное иль саму Прохоровку… Есть тут у нас в хуторе один полицай, Васечкой его зовут; по-моему, ему лет шестнадцать от роду. Почти ровесник тебе… Наш он, тутошний. Ходит с повязкой на рукаве да с винтовкой на ремне, никому зла не делает… Безобидный такой да жалкий…
— Ну и что ж из того, что зла никому не делает! — раздражённо проворчала тётка Феклуша. — А Родину-то, тюлюлюй несчастный, предал?! И нас с тобой когдась не пожалеет.
— Дура ты, Феклуша!.. Он же, Васечка, я повторяю, безобидный. Ты подумай, а что было бы, если бы на его месте другой полицай оказался и, не дай Бог, не с Васечкиным характером, а совсем с другим, с дурным? Так что — не виноват он, Васечка, силой его заставили эту позорную службу нести. Пусть служит, лишь бы вреда людям не делал.
Полежаевы и Настя сели за скромный стол с ещё более скромной снедью; и дядя, и тётя, прежде чем приступить к трапезе, дружно повернулись к святому углу, перекрестились на тусклые иконы, шепча про себя какую-то молитву. Настя не участвовала в этом ежедневном обряде своих верующих родствен ников.
Тётка Феклуша, помолившись, повернулась к ней:
— По-прежнему, Настюха, в Бога не веруешь?
— Не верую, тётя Феклуша, я — комсомолка. Так меня воспитали — в антирелигиозном направлении.
— Плохо жить без веры. Мой-то сынок, Фёдор, с Богом в сердце воюет с немцами. И Господь Бог ему поможет в трудную минуту: в живых по окончании войны оставит. Как он теперь там, ненаглядный мой?… А ты, Настюха, про комсомол — то свой дюже не заикайся: опасная нынче время. Да про торжество коммунизму не талдычь нигде по хутору. Поняла? Ну, а теперича давайте снедать.
Не успели хозяева и их гостья-племянница допить чай — чуть слащавый, на моркови настоянный, как в дверь требовательно и громко постучали, и не успели разом вздрогнувшие дядя Мирон и тётя Феклуша встать из-за стола, чтобы открыть дверь, как дверь сама распахнулась и в хату ввалился тщедушный паренёк с винтовкой в руке; на рукаве мелькнула полицейская повязка.
