После трудового дня, съев несытный ужин и отметившись у дежурного, валился на кровать и почти сразу засыпал. Ничего не хотелось: ни говорить, ни о чем-то думать. Спустя месяц монотонной работы немного втянулся и понял главное: без живого общения быстро черствеет душа, требующая хоть какого-то отдохновения, новизны впечатлений. Поэтому уже не сторонился людей, таких же, как он, невольно оступившихся, или, если официально, осужденных. Это слово, хоть и юридически верное, не нравилось Колесникову, ему он предпочитал другое — приговоренные к ограничению свободы. Все-таки здесь не зона с колючей проволокой и часовыми на вышках, где самовольный шаг вправо-влево приравнивается к побегу. Находясь под круглосуточным присмотром администрации, живя по установленному распорядку дня, они все же с разрешения начальства могут выйти за территорию поселения на определенное время. Виктор дважды воспользовался таким правом, посетив близлежащую деревеньку, где потратил большую часть зарплаты, затарившись в сельмаге сигаретами, солью, чаем, хозяйственным мылом и стиральным порошком. Эти простые товары на поселении как бы в двойной цене: без них трудно обойтись.
Директор лесхоза был мужик хозяйственный, из старого поколения. К осужденным относился строго, но по-человечески. Лишнего не требовал, но за выполнение дневной нормы всегда спрашивал. Лентяев на дух не переносил, уважал порядок, дисциплину.
Когда с лесом управились, по весне бросили их на сельскохозяйственные работы: в соседнем колхозе, где трезвого мужика уже с утра не найти, завалили посевную, и тамошний председатель примчался к начальству колонии за подмогой. Не дело, конечно, когда не крестьяне, а осужденные будущий урожай закладывают, поля возделывают. Но что делать, если рабочих рук катастрофически не хватает, а сельскохозяйственная техника давно дышит на ладан?
Старшим одной из бригад назначили Колесникова. Командирская жилка она и без формы видна. Виктор, правда, долго не говорил никому, что он в прошлом боевой офицер, воевал в Афганистане, но разве тут что-либо утаишь. Да и начальник колонии однажды раскрыл его прошлое, обронив фразу: «Колесникову поручим дело, он человек военный, справится». С тех пор и приклеилось прозвище «Военный», а вторым, запасным что ли, стало «Афганец», которое больше нравилось Виктору.
Посевную за неделю ударного труда закончили. Предстояло только отремонтировать колом вставший прямо в поле старенький «Беларус» и привести в порядок сеялки. Лысый и Курейчик вызвались оживить трактор, остальные остались на мехдворе возиться с прицепными агрегатами. Вечером Колесников заглянул на поле, но полуразобранный «Беларус» по-прежнему не подавал признаков жизни. А рядом, как к подушкам прислонив головы к колесам, безмятежно спали горе-ремонтники. Чудодейственным снотворным оказалась наполовину опустошенная трехлитровая банка самогона.
— А ну подъем, работнички, мать вашу так! — увиденное вывело Виктора из себя. Он со злости зафутболил стеклянный трехлитровик так, что тот раскололся на части.
Спросонья полупьяные Лысый и Курейчик, вытаращив глаза, тупо смотрели на разъяренного Колесникова и не узнавали его. Затем, видимо, осознав понесенную потерю, с кулаками кинулись на него, прохрипев с ненавистью:
— Ну ты, «афганец», и гад, да мы сейчас тебя здесь закопаем!
Не дожидаясь нападения, Виктор поставленным ударом ногой в живот вдвое согнул Леню Валютчика, а Лысого угостил болевым ударом кулака в челюсть. Да так приложился, что тот не устоял и рухнул на землю. Все-таки старые уроки самообороны не забылись.
— Вы что же это, мужики, делаете?! В зону захотели? — кипел он от негодования.
Виктор как вернулся с Афгана, возненавидел алкашей, тупо и бессмысленно пропивающих богом дарованную жизнь. А ведь и сам мог стать таким. После всего случившегося искал спасение в водке. И, наверное, утонул бы в ней, если бы не любящая жена. Спасла она тогда его, теперь, так уж получилось, он в колонии должок возвращает. На спиртное не мог смотреть еще и потому, что уже после ста граммов голова становилась будто чугунная. Сказывались все-таки, чтобы медицина ни говорила, последствия тяжелой контузии, полученной под Салангом. Его командирскую «бээмпэшку», не раз выручавшую, после подрыва на мине-фугасе решили не восстанавливать. Но была еще одна причина, по которой Виктор Колесников стал трезвенником. Из-за водки он потерял лучшего своего друга Сашку Морозова. Эх, если бы можно было вернуться назад, в молодость, в тот февральский вечер 1985-го…
…К 23-му, как и ожидалось, в полк пришли ордена и медали — на всех, кого три месяца назад представляло командование. Это был редкий случай, когда никого не забыли отметить. В числе первых в том списке значился командир второй мотострелковой роты старший лейтенант Александр Морозов, за год пол-Афганистана на брюхе со своими бойцами облазивший. По негласной традиции, прежде чем приколоть награды на форму, их полагалось хорошенько обмыть, чтобы со временем не потускнели. Закон справедливости был соблюден: в первом, самом воюющем, батальоне и награжденных, не считая солдат, оказалось больше всего — четыре офицера и два прапорщика. Они в складчину и накрыли стол. Приглашали на него и комбата, но, верный своему принципу «с подчиненными держать дистанцию», майор Жуков проигнорировал вечеринку. Потом факт своего отсутствия он везде афишировал как алиби. Дескать, не был, не участвовал, не состоял.
Как водится, первый тост провозгласили за награжденных. В Союзе большой удачей считалось получить медаль «За отвагу» или тем паче орден Красной Звезды. Да и в Афгане ими особо не разбрасывались, но все же стать кавалером такой награды именно в боевой обстановке было намного почетнее.
Пили специально припасенную к такому случаю водку. Бережно, понемножку, чтобы растянуть удовольствие, разливали ее по граненым стаканам, другой посуды, более подходящей статусу события, в подразделении не было. В водку Саша Морозов и его взводный Юра Стригельский аккуратно опустили по «Звездочке», остальные — медали, и по русскому обычаю, чокнувшись, неспешно выпили. После чего каждый губами виртуозно достал со дна стакана свою награду, как считается, обмытую и чистую, достойную ношения на груди.
Затем был тост за Ее Величество военную удачу, без которой не стоит даже соваться в дышащие смертью афганские горы. Пили за любимых женщин (как же без них на войне!), за родных и близких, оставшихся в Союзе. Проще, наверное сказать, за что не поднимали стаканы… Беседа становилась все оживленнее, уже мало кто мог уловить нить общего разговора. Добропорядочная офицерская вечеринка все больше напоминала тривиальную батальонную пьянку. Тут бы иссякнуть запасам водки и тогда уж точно гудящая компания постепенно успокоилась бы, вспомнив об отдыхе, но чья-то щедрая рука поставила на стол пару новых бутылок «Московской особой», и пир возобновился с новой силой.
Виктор не знал, из-за чего разгорелся сыр-бор, кто первым кого оскорбил, помнит только, как деревянный пол комнаты вдруг закачался, словно палуба корабля во время шторма, а стены неестественно запрыгали в диком танце. Он закрыл глаза и провалился в темноту. Проснулся уже под утро в чужой комнате с тяжелой головой, которую словно обухом оглушила страшная новость: прапорщик Хомич застрелил Сашку Морозова. Лишь слегка протрезвев, узнал подробности. Оказывается, после обмывания наград некоторые участники вечеринки решили продлить праздник в женском обществе. Морозов заглянул к своей симпатичной пассии машинистке со штаба Тане, раньше принимавшей ухаживания прапорщика Хомича. Последний, оскорбленный в своих чувствах и тем, что его уже не пускают дальше порога, обозвал Таню последней блядью. Честолюбивый Морозов потребовал извинений и получил… удар в лицо. Они люто, как два волкодава за право обладать самкой, сцепились в пьяном угаре, отрезав все пути к отступлению-примирению. Неизвестно, кому первому в нетрезвую голову пришла дикая мысль: стреляться на дуэли…
Почему Таня не забила тревогу, не подняла всех на ноги — это и сегодня загадка для Колесникова. Испугалась? Не поверила в серьезность намерений двух солидных мужиков в погонах? Или и впрямь предпочла, чтобы более сильного и достойного ее определил роковой выстрел?
Секундантом, а потом и главным свидетелем на судебном процессе, едва не перешедшим в ранг соучастника преступления, был начальник продсклада прапорщик Курдюков. Про него говорили всякое: и что к бабам, как пчела к меду, приставуч, и что казенной тушенкой нагло приторговывает — на базаре в дукане у Ахмета чуть ли не консервный филиал открыл. В пример и дивизионного кадровика молва приводила. Дескать, прикормил Курдюк его, как карпа зеркального, а тот в долгу не остался, наградной лист на медаль «За отвагу» прапору состряпал. А в чем она его, начальника продсклада, отвага, если за пределы военного городка прапорщик ни разу не выезжал? А вот, поди ж ты, в секунданты записался! Говорит, бес попутал. Только ни одному его слову нельзя верить. Сашка Морозов случайно застал как-то Курдюка на горячем, когда он сбывал на сторону партию продуктов. Вымолил, гад, тогда офицерское молчание, а в другой раз уже Сашка не сдержался, пропесочил коммуниста Курдюкова как нечистого на руку по полной программе. Его тогда едва не сняли с должности, но в последний момент пожалели, дали шанс исправиться. Как в той присказке получилось: пожурили лису и снова к курятнику приставили.
