Но поляки поверили — не сразу, после тщательных проверок и наблюдений. Польша была поделена Армией Людовой и Армией Крайовой на округа, в Ченстоховском округе АЛ верховодили коммунисты, подбиравшие ключи к власовцам. Тут-то и сделал им шаг навстречу капитан РОА, не постеснявшийся прийти на явку в офицерской форме и хорошо вооруженным. Кое на кого из мужчин это подействовало, женщины же всегда к таким испытывают слабость: мужчина с пистолетом — это мужчина вдвойне! И на Калугина клюнула Женя. В те лихие времена все в Польше носили псевдонимы, Коморовский был Буром, отчего и пишут «Бур-Коморовский», «Бур» — Коморовский, а то и просто: «Бур». Кое-где и дети играли во дворах под псевдонимами, что, наверное, объясняется обилием фальшивых паспортов, аусвайсов, кенкарт и поддельных продовольственных талонов, фантастическим расцветом черного рынка и вовлечением в борьбу с немцами тех, кому бы тихо сидеть в подвале и пережидать бушующую над головами бурю.
А Женя — это Евгения Оссовецкая, дочь эмигранта первой волны, царского офицера, и где сейчас эта Женя — неизвестно. «Смерш» мог прихватить ее, неуничтожимая и неувядаемая дефензива («двуйка») цапнуть, а может, живой и свободной осталась — не знаю, не знаю. Живой — так ныне ей уже за восемьдесят, до войны успела получить медицинское образование, а может, и поднабралась кое-каких знаний, умела перевязывать и т.п., поскольку работала фельдшером в арбайтсамте, то есть на бирже труда, а заодно и числилась начальником медицинской службы ченстоховской Гвардии Людовой. Русских в Польше было много, преобладали власовцы, ведущие свободный образ жизни, и те, кого можно без натяжки назвать вольноотпущенниками: немцы нуждались в дешевой обслуге и выталкивали за ограду лагерей тех, кто соглашался крутить баранку, бегать курьерами и трудиться на фабричках. «Русские комитеты» открывались повсюду, в ченстоховский Женя не просто заглядывала, а обосновалась в нем и приглядывалась к власовцам. Была она, кстати, членом ППР, польской компартии. Через Сталы и Тадека ей стало известно о Калугине и его попытках сблизиться с партизанами. На квартире Жени капитан Калугин встретился с Тадеком, Сталы и Стефаном (воспоминаниями последнего и пользуется автор, за что весьма благодарен). Был он в форме гауптмана, на рукаве эмблема РОА, держался солидно — так описывает Стефан власовца Калугина. О Жене он помалкивает, не желая вплетать в повествование лирико-эротические мотивы, да и до них ли было им: недавно провокатором Виктором выдана явка, после чего погиб Юзек, он же Матушевский, а в миру поручик Юзеф Ковальчик. Но кое-что о Евгении Оссовецкой скажет ее второй псевдоним — Дзикуска («Dzikuska», по-русски — дикарка). С точки зрения полудохлой амебы Калугин наплел полякам кучу вздора. Будто он член подпольной патриотической организации в штабе Власова, организация провалилась, полковник Бушманов расстрелян, сам он вот-вот будет арестован, потому-то и влечет его к партизанам.
Когда провалы почти ежедневны, таким басням не верят, такими погремушками бренчат лихие ловкачи и неопытные провокаторы. Дзикуска, однако, цивилизованно отнеслась к власовцу, не окрысилась. И — люди с псевдонимами решили изучить и проверить рвавшегося в бой гауптмана, сообщили о его рвении Игнацу, который из Варшавы контролировал Ченстохов от имени ЦК ППР и АЛ. Дали ему почитать нечто вроде объяснительной записки Калугина, затем Стефан устно изложил свои впечатления от русского.
Игнац призадумался. Навел справки, легенде пришлого власовца поверил. (Полковника Бушманова немцы не расстреляли, бросили в концлагерь до «лучших» времен, которые для того настали не скоро: после концлагеря он попал в родные пенаты за Уральским хребтом.) Игнац, однако, решил лично убедиться в пригодности Калугина выполнять рискованные задания.
30 декабря 1943 года в Ченстохове Стефан и Калугин взяли билеты на варшавский поезд и разошлись, поляк втиснулся в 3-й класс, Калугин обосновался в вагоне «только для немцев». Перед приходом на явку ППР Стефан все-таки отобрал у Калугина пистолет. Как протекала беседа Игнаца с Александрином (такой псевдоним присвоили Калугину), Стефану неизвестно. Итог ее заключался в приказе Игнаца: Калугин получает особое задание и возвращается в Берлин, контакты его с Ченстоховом — в исключительных случаях.
Ничего конкретного в задании Игнаца не было: восстановление старых связей, поиски ценной информации и так далее. Для страховки Калугина попросили написать отчет о его работе за все месяцы, начиная с 1 января 1943 года. (Документ хранится в архиве ПОРП.) Берлинский вояж кончился благополучно, Калугин вернулся в Варшаву, выполнял поручения разного рода (еще одна женщина всплывает: Марта). Затем — Люблинский округ, встреча с подполковником Иваном Бановым (Черный, тот самый, о существовании которого узнал Сталин из щифровки), командиром разведывательно-диверсионного отряда ГРУ. В конце июля 1944 года Калугин вновь в Варшаве, квартировал, как уже указано, на Познаньской, где и был арестован солдатами Армии Крайовой. На допросах признал себя власовцем, однако вдруг у него по соседству с красным носовым платком появилось подлинное удостоверение личности командира РККА, а не офицера Советской армии, как уверяют поляки. Калугин клялся, что удостоверение ему удалось сохранить в плену и в штабе Власова находясь, — еще одна версия!
История темная, лжи намешано предостаточно, документы врут, одинаково достоверным выглядит и арест Калугина патрулем АК с препровождением его в штаб округа, и самостоятельный, инициативный приход Калугина в штаб. В такой же неопределенности колеблется ответ на вопрос: так чья же все-таки рука двигала пешки в политических игрищах того времени? Уж не Черный ли послал Александрина в АК на разведку? Или заметавшийся Калугин решил услужать всем и всякому? В чем фарс и в чем трагедия? Не дьявольский ли это расчет советской разведки, пославшей Калугина на заклание, чтоб тот проторил дорожку истинному связнику, капитану Советской армии Ивану Колосу? Кто был автором шифровки? В ней, кстати, указывались пункты сброса оружия и продовольствия, известные только верхушке АК, которая считала Калугина своей собственностью и оттирала АЛ от связи с ним, сама же козырной картой выбрасывала фамилию капитана. Премьер Миколайчик все еще толкался в Москве, известия из Варшавы получал в английском посольстве, при очередной встрече со Сталиным вновь упомянул о Калугине, а через два дня уже Молотов в беседе с Гарриманом, послом США, заявил, что советское руководство до сих пор не может понять, кто такой Калугин.
А о нем верхушка АК отзывается уже так, будто тот выполняет некую миссию, что отрицалось, разумеется, Москвой, потому-то и ценен был Константин Андреевич Калугин для Москвы, и чем больше ею дезавуировался таинственный капитан Советской армии, тем больший вес приобретал он, и Сталин от «ВМН» скатился до традиционного червонца («десять лет за…»), что и было спустя некоторое время исполнено, что и стало элементом игр, которыми не устают забавляться сильные мира сего. Штаб Власова наполовину, если не больше, состоял из агентов ГРУ, и о Калугине могли давно уже доложить Сталину, но ужас всей варшавской трагедии в том и заключается, что не о мирных гражданах столицы думали вожди, а о послевоенном устройстве Европы.
Пока же Калугин всем был нужен. И все цеплялись за него в последней надежде спасти Варшаву. Немцы бросили на восставших все карательные соединения, власовцев тоже, и Армия Людова, все-таки до Калугина добравшаяся, вручила ему перо, и тот написал листовку, обращенную к бывшим сотоварищам, Калугин убеждал власовцев переходить на сторону восставших. Под листовкой стояла подпись: «Находящийся при польском командовании восставшего народа капитан РККА Калугин».
29-я гренадерская дивизия СС, из русских сплошь состоявшая, не дрогнула, листовкой, грубо говоря, подтерлась и продолжала усмирять взбунтовавшееся население с такими неевропейскими причудами, что даже чистопородные немецкие эсэсовцы были уязвлены и сконфуженно расформировали власовцев. (Никто из них и не думал перебегать к тем, кого вот-вот заграбастают в плен, если не расстреляют.) Калугину пришлось вторично взывать к благоразумию расшалившихся мародеров, просовет-ская газета «Армия Людова» тиснула его статью, которую постигла участь листовки.
Но листовка обрела значение пиаровской, как сейчас говорят, акции, Калугин вошел в историю восстания, фамилия его уже неотрываема от него; точнее выражаясь, он вляпался в историю; фальшивая банкнота то обменивалась на рубли, фунты, злотые и доллары, то признавалась поддельной. Без Калугина картина варшавского восстания была бы неполной. О нем впоследствии писали, им мистифицировали, Калугиным бахвалились, обычный военнопленный превратился в легенду, против чего активно выступал сам Калугин, в письмах на имя руководства АК открещиваясь от присвоенных ему функций связника Рокоссовского. Однако в тех же письмах он называет себя офицером «глубокой разведки» Генштаба. Последнее дало повод польской «двуйке» обвинить Калугина в шпионаже и разложении АК.
