— Было дело, но давно, и всё быльём поросло. Считайте, без малого тридцать лет прошло с тех пор, уже и забывать стал и события, и ребят, с которыми пришлось воевать. Однако слушайте, может, и вам что–то пригодится. Вить Расея–матушка–то без воин да драк жить не может, как без хлеба насущного. Всё что–то там у царей–государей не хватает, а русскому мужику это только давай, любит он подраться и удаль свою показать. Рванёшь, бывало, тельняшку на груди, и вперёд на штыки — аль грудь в крестах, аль голова в кустах. Ну, это так, к слову. А служил я в береговой антилерии в городе Порт — Артур. По всей береговой линии были построены форты и установлены пятнадцатидюймовые орудия. Незадолго после Рождества Христова в 1904 годе японцы ночью незаметно подкрались и открыли огонь из всех корабельных орудий. Три наших корабля были изрядно повреждены, а остальные ответным огнём отогнали их, и они ушли в открытое море. Так началась русско–японская война. На утро, как только рассвело, японская эскадра снова появилась в наших территориальных водах. На этот раз мы встретили их достойно. Вся наша батарея, состоящая из пяти орудий, сосредоточила свой огонь на флагманском японском корабле, и два снаряда, попавшие в цель, снесли ему всю палубную надстройку. Только трусливое бегство в открытое море спасло от гибели японский флагман. Такие дуэли продолжались почти каждый день. Отчего мы наносили им урон, а они нам. Когда у нас была выведена из строя половина орудий, японцы предприняли попытку высадить десант и захватить оставшиеся исправные орудия, но орудийная прислуга в штыковом бою половина японцев перебила, а остальных сбросила в море.
— Дядя Егор, а вы тоже в этом бою участвовали?
— Кабы не участвовал, не говорил бы. Японцы, оне брат, малорослые, мы их поддевали на штыки и кидали, как снопы.
— А сколько вы япошек перебили?
— А Бог его знает. Я не считал. Вить на войне не до счёта, ежели ты его не убьешь, он тебя приколет, так вот с испугу–то и машешь штыком, как косой.
— А что было дальше?
— А дальше комендант города Штексель или Штепсель, не знаю, как правильно, продался японцам и сдал им крепость со всем военным имуществом и личным составом. Японцы забрали нас в плен и отправили в ихний город Нагасаки. Там мы пробыли около двух лет, а когда императоры помирились, нас домой и отпустили.
— А в плену вас не били?
— Относились, знамо дело, строго, как с пленными, но не били и довольно сносно кормили. Мы строили им дороги, дома, обрабатывали земли. Мы тогда были молодые, рослые, красивые, и японские девушки на нас заглядывались. Когда произошла амнистия, несколько наших парней поженились на японках, да так и остались там насовсем.
— А вы, что же не остались?
— Не мог я без Расеи–матушки. Как тут не плохо, но это наш дом, наша земля, наша вера православная. Словом, это наша Родина, а её не выменяешь и не купишь ни за какие деньги.
— А что было потом?
— Как из плена вернулся, на радостях женился на нашей русской девушке, детки пошли, а потом снова война, и опять окопы, вши. На этот раз немчура проклятая втянула нас в мировую бойню. Слава Богу, жив остался. После ранения в шестнадцатом годе, меня комиссовали, и с тех пор воюю я только со своей бабой. Так и прошли все мои молодые годы в войнах да походах, не пожили по–человечески, а уже пора готовиться на покой.
Так на минорной ноте закончил свой рассказ старый русский солдат. Тут он со смаком зевнул и, перекрестив рот, ни к кому не обращаясь, сказал: «Сморило меня штой–то, вздремну я, пожалуй, малость». С этими словами завернулся в старый зипун, тут же возле костра прилёг и тотчас же захрапел. А мы потом, рассказывая разные страшилки про леших и оборотней, с опаской поглядывая на тёмный таинственный лес, так до рассвета не сомкнули глаз. Утром благополучно пригнали лошадей и вручили их хозяевам. Первая ночь среди пастухов и лошадей прошла интересно и надолго мне запомнилась. Потом освоились, осмелели и стали почти каждый вечер устраивать скачки. Мои потёртости на ягодицах зажили, кожа затвердела и уже не подвергались болезненным ощущениям.
Первое трудовое лето в качестве пастуха было успешно закончено. Я получил обещанные одёжку и обутку и стал готовиться в пятый класс средней школы, расположенной в центре села.
Несмотря на то, что был нужен дома, как главный помощник и воспитатель младших братьев, моя первая учительница Римма Михайловна убедила родителей отдать меня в пятый класс. «Не отнимайте у ребёнка будущее, он талантлив, трудолюбив и прилежен, поэтому непременно должен получить образование», — констатировала она факт моего отличного окончания четвёртого класса начальной школы. Скрепя сердцем, родители согласились.
Наступило утро 1 сентября. Я в новой синей сатиновой рубахе, чёрных «рубчиковых» штанах и кожаных, начищенных до блеска «скороходовских» ботинках, с гордо поднятой головой шагаю по деревенской улице. Рядом со мной мои верные друзья: Юрка Ерохин, тоже одетый, как новая копейка, и Колька Махоткин. Этот был из очень бедной семьи и одет, как большинство школьников, в домотканых штанах, такой же рубахе и босяком. Ему, видно, было стыдно шагать рядом с разнаряженными друзьями, и он, поднимая грязными ногами придорожную пыль, плёлся сзади.
— Коль, что ты отстал, иди с нами, — первым не выдержал Ероха.
— Мне и одному хорошо. Вы вон нарядились и выпендриваетесь, а я с вами, как беспризорник.
— А кто тебе мешал лошадей с нами пасти? Заработал бы, как мы, оделся, обулся и не обижался бы на целый белый свет.
— Я хотел, да мама не пустила. Говорила, что без моей помощи она не выдержит и умрёт, а мы останемся сиротами. Да и в школу–то она меня не пускала, говорила, что писать и читать научился, хватит с меня и этого. Вон, всё село неграмотное, но живут и не жалуются.
Мне вдруг тоже захотелось сбросить с себя все эти обновки и так же, как и все, идти босяком и в «холщовках». Между тем, болтая о своих мальчишеских делах, пришли в школу. На первой же перемене наткнулся я на своего обидчика Ваньку Бушуева, который со своими друзьями меня поколотил. Этого я ему простить не мог, и на следующий день решил с ним рассчитаться. Колька с Ерохой меня поддержали, но сказали, что в школе драку затевать не желательно, а лучше набьём, когда пойдём домой. Так и решили. Однако, Ванька оказался хорошим дипломатом и, почуяв недоброе, на большой перемене первым подошёл ко мне, подал руку и сказал:
— Слышь, Вась, я знаю, ты хочешь со мной поквитаться, но я не хочу воевать, давай лучше мириться, а я тебе буду каждый день горбушку хлеба приносить. Ну как, мир?
— Мне надо подумать, — ошарашенный таким оборотом дела, промямлил я.
— А чё тут думать–то, как гласит народная мудрость: «Худой мир лучше любой, даже победоносной войны».
Испытывающий постоянное чувство голода, при слове «хлеб» у меня потекли слюнки и я ответил:
— Ладно, я согласен, только если соврёшь, то получишь вдвойне.
Однако Иван оказался хозяином слова и целый год платил дань за мою рассечённую губу и разбитый нос. Все стороны были довольны. Каждую большую перемену Бушуевскую краюху хлеба делили на троих и с удовольствием уплетали. Потом Иван присоединился к нашей компании и стал её преданным членом.
Спустя много лет встретились с ним в родной деревне и были несказанно рады, что прошли трудными дорогами войны, выдержали, выстояли и остались живы. С ностальгией и улыбкой вспоминали наши детские шалости и проделки. Он оказался способным малым, перед самой войной закончил десять классов, потом фронт, а после войны поступил в один из Московских ВУЗов, а после его окончания, через несколько лет стал главным инженером на каком–то заводе. Домой в деревню, как и я, приезжал к родителям, которые с нетерпением ждали своих сыновей, раскиданных по всему Союзу.
Время шло. Учёба в школе мне нравилась. Учился я без всякого напряжения. Прослушав урок, всё запоминал, а домашнее задание делал на переменах, так как дома никаких условий для учёбы не было, к тому же родился очередной ребёнок, Егор, и мне сразу после занятий надо было включаться в работу по уходу за малышней. В то время беременным женщинам даже на производстве не давали отпусков, и они работали до самых родов. И после рождения ребенка их никто не освобождал от домашней работы, которой всегда было невпроворот. Свою маму, Наталью Михайловну, я всегда сравнивал с Некрасовскими героинями, которые «…Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…». Стройная, высокая, быстрая и ловкая, она была неутомима. Успевала всё: обшить, обстирать, накормить, приласкать, успокоить шестерых детей, обработать огород, да ещё прополоть участок колхозной свеклы или капусты. Казалось, никакие бури и невзгоды не смогут выбить её из седла. Она никогда не впадала в уныние, всё делала с песней и настроением, как бессменный часовой, была всегда на боевом посту. Отец, Прокофий Андреевич, как и все деревенские мужики, был крепок и жилист, среднего роста с хорошо развитой мускулатурой, с мягким покладистым характером. По большим праздникам любил выпить и расслабиться, да так, что матери нередко приходилось тащить его домой на себе. В колхозе работал конюхом и ездовым. Лошадей любил до самозабвения, и большую часть времени проводил с ними. Как–то, после окончания пятого класса, на каникулах поманил меня пальцем к себе и говорит:
