V
Тетя Шура уговорила Леньку прийти к ней помыться; заодно она собиралась постирать и заштопать его белье. Приняв это как неизбежную повинность, Ленька снес в соседнюю хату к Жениной подруге Ане свое барахлишко, которое боялся оставить без присмотра, взял с собой двух голубей и пошел на соседнюю слободку. Два дня он провел у тети Шуры, а на третий утром вернулся к себе.
Утро было холодное. С гор дул норд-ост, серые низкие облака ползли над холмами, предвещая снег. Но что дождь или снег и вообще любая погода, когда в животе гудит целый оркестр? Кажется, съел бы подметку. У тети Шуры было совсем не густо: с вечера две вареные картошки, а утром лепешка из картофельных очистков с древесной корой. Разве этим наешься? Еще больше, есть хочется, и в животе пищит и урчит. Правда, у него есть банка консервов, но это — н. з. А нужно подумать и о завтрашнем дне.
И Ленька собрался на станцию. Повстречавшиеся утром ребята оказали, что нынче пленные будут грузить продовольственные посылки немецких солдат и офицеров. «Награбили у нас, а теперь шлют, — подумал он. — Надо сходить. Вдруг какой-нибудь ящик случайно грохнется наземь и разлетится. Гляди, что-то и перепадет».
Но прежде чем идти на станцию, он заскочил к Ане за мешком, с которым всегда ходил на пристань.
— А ты знаешь новость? — опросила Аня.
— Какую?
— Женя вчера была на бирже, а нынче пошла работать в типографию городской управы.
— Что она, ненормальная, что сама попрется к немцам? Ерунда! И как только тебе не стыдно наговаривать на нее! — возмутился Ленька. — А еще называешься подругой!
— Чего ты ершишься? Не веришь — спроси сам.
Ленька выскочил из хаты. Быть не может, чтоб Женя пошла добровольно к фашистам! Она сама говорила — лучше умереть с голоду. Зачем же тогда она мучила себя, пила всякую отраву и запасалась разными справками? Чепуха! Не могла она так поступить. И вообще она не из тех, кто сдается. Аня тут что-то не поняла или напутала. И что бы она ни говорила, он не поверит. Не поверит, пока сам своими глазами не убедится.
Забыв про станцию и посылки, Ленька закрыл в клетке голубей и побежал к Жене. Но дом оказался на замке. Ленька задумался. Мать ее иногда ходит на базар обменивать одежду или еще что-нибудь на продукты. А где Женя? Ей-то выходить, нельзя, куда она могла деться? Неужто и в самом деле пошла в управу? При этой мысли у него заныло в груди. Он должен сейчас же пойти, проверить. И если все обстоит так, как говорит Аня, тогда… тогда, значит, Женя изменница! Говорит одно, а думает и делает другое.
Ленька прямиком, по косогору опустился на железнодорожные пути и через станцию побежал в город.
Небо заволокли облака, разыгрался ветер, ледяной, пронизывающий, посыпала сухая снежная крупа. Подхваченная ветром, она била в лицо, попадала за ворот, пробиралась за распахнутый ватник. Но Ленька ничего не замечал — ему было жарко.
Городская управа помещалась в единственном уцелевшем здании. Сохранилось оно при бомбежках потому, что стояло на площади в стороне от главных улиц. Ленька не пошел к управе. Зачем лишний раз привлекать к себе внимание жандармов и полицаев? Он забрался в развалины дома напротив, свернулся в комок за бетонной глыбой и не сводил глаз с подъезда, возле которого взад-вперед прохаживался жандарм. Всякий, кто пересекал площадь или выходил из управы, был у Леньки на виду.
В море бушевал шторм. Ленька видел из своей засады, как рядом, за колоннами Графской пристани, мутно-зеленые кипящие пеной волны злобно бились, шипели в камнях и, перехлестнув через них, с оглушительным грохотом ударяли в бетонную набережную. Ветер как назло не унимался, завихряясь в камнях, свистел, обжигал лицо.
Долго Ленька просидел. Руки и ноги совсем закоченели, до тошноты хотелось есть, но он терпел.
Уже кончился в управе служебный день, уже вышли последние посетители; кутаясь в меховой воротник, прошел городской голова, а Жени все не было. В душе Ленька радовался этому и старался уверить себя в том, что он зря всполошился, что он ее тут не увидит. Быть может, она ходила к подруге и теперь давно уже дома?!
Но вот опять дверь распахнулась, и сердце его замерло: в подъезде появилась Женя. На ней было старое осеннее пальто, а в руках коричневая сумка. Ленька тысячу раз видел, как до войны и во время осады она с этой сумкой ходила на работу в типографию флотской газеты, носила в ней завтрак. «А теперь небось тащит паек, полученный у фашистов», — подумал он и яростно стукнул окоченевшей рукой по камню.
Сомнений не оставалось: она не устояла. И это Женя, его вожатая, которой он так верил! Которая всегда для него была примером стойкости, честности, мужества! Кому же тогда верить?
Выждав, когда Женя перешла площадь и скрылась из виду, Ленька вылез из развалин. Спрятав руки в рукава и весь съежившись, он медленно побрел домой.
«Зачем?.. Почему она так поступила?» — спрашивал он себя.
Слезы душили его, застилали глаза…
А могла ли Женя поступить иначе?
Накануне, возвращаясь с биржи, она забрела на Исторический бульвар. Свернув в сторону от памятника Тотлебену, вышла к Язоновскому редуту и устало опустилась на каменный парапет впереди обелиска.
Здесь, за кустарником лоха и деревьями миндаля, было безлюдно, тихо. Впервые за много недель небо прояснилось, и солнце, высоко поднявшись над развалинами панорамы, ласково пригревало. Жене хотелось побыть в тиши, собраться с мыслями. Вынув из кармана желтый листок бумаги, она с чувством гадливости развернула его и прочла: «…Направляется наборщицей в типографию городской управы».
Да, отказ! Отказ и вот этот дрянной желтый листок — таков финал. Желтый — предательский цвет: он таит в себе ложь, коварство, обман.
Когда ей на бирже вручили эту бумажку, она почувствовала, что ноги подкашиваются и кровь отливает от лица. Она вышла из помещения и в растерянности остановилась на пороге. Вероятно, вид у нее был ужасный, так как вслед за ней выскочила черноглазая, с вздернутым носиком регистраторша Даша и стала ее успокаивать и утешать. Милая, славная девушка, она сама дрожала, оглядывалась, нет ли кого поблизости, и шептала:
— Ты не переживай, не раздумывай. Иди в типографию. Это все-таки лучше, — Даша оглянулась и опять зашептала: — Шеф велел тебя, если откажешься, включить в список на отправку в Германию. Потому-то тебе и дали этот желтый листок.
Итак, все рухнуло. Полгода назад она стояла над бездной. Искала обходные тропы, петляла, кружила, и все, оказывается, напрасно. Теперь она опять на краю той же пропасти. Все пошло прахом.
Солнце давно перевалило за полдень, а Женя сидела недвижно, устремив затуманенный взор вдаль, на серую извилистую кромку Мекензевых гор.
Из тяжкого раздумья ее вывел голос, донесшийся с нижней тропы под редутом. Она оглянулась и увидела парня в черном бобриковом пальто и серой клетчатой кепке, из-под которой выбивались ‘ светло-русые волосы.
— Игорь! — радостно воскликнула она.
— А я тебя разыскиваю. Заходил к тебе, а мама сказала, что ты на бирже.
Игорь свернул с тропы к редуту. Казалось, все в нем — от маленьких ямочек на широком лице до непокорной пряди над большим светлым лбом — сияло, светилось радостной улыбкой. Поднимаясь к парапету, он не сводил глаз с Жени.
— Что с тобой? На тебе ведь лица нет. Тебе плохо? — участливо спросил он, крепко сжимая ее руку.
— Хорошо, что ты тут объявился. Если б ты знал, как мне нужно с тобой поговорить. И как это я сама не догадалась забежать к тебе, ведь ты тут рядом.
— Что у тебя стряслось?
— На, сперва почитай, а лотом все расскажу по порядку, — Женя дала ему направление биржи.
Игоря она знала по школе. Несколько лет они сидели за одной партой, в одно время вступили в комсомол и когда-то крепко дружили. Втайне ей нравился тогда этот зеленоглазый упрямый паренек. Но она и виду, конечно, не подавала. Окончив седьмой класс, Игорь ушел в строительный техникум. У него появились свои интересы, новые друзья, и они виделись редко. Дружба их сама собой оборвалась. Но она все время издали следила за ним, знала, что накануне войны он работал уже в портовых мастерских, вступил в партию и усидчиво занимался дома, готовился к поступлению в строительный институт. И она, работая в типографии, тоже готовилась к экзаменам в полиграфический. Встречались они всегда случайно, то в кино, то на улице. А со дня войны она больше года не видела его. Лишь месяца три назад он как-то прибежал к ней домой.
— Зашел по старой дружбе. Выручай, — сказал он, отбрасывая назад длинные волосы. Помоги достать два советских паспорта и кое-что из одежды. Скажу прямо: надо спасти двух коммунистов, бежавших из концлагеря.
Откровенность и прямота, с какой он говорил, подтверждали его непошатнувшееся к ней доверие и желание иметь в ней союзника.
