Дойдя до крутого изгиба, группа остановилась. Впереди, у моста, послышались голоса патрульных, и Кремнев решил переждать, пока они пройдут мост и удалятся.
— Послушай, овраг этот тянется до конца села? — опустился рядом с Калиной, на полуприсыпанный снегом куст, Арзамасцев.
— А потом уводит влево, за село, до самого леса. Там он, правда, помельче.
— Так здесь рядом лес? — оживилась партизанская душа ефрейтора. — Настоящий, большой лес?
— Не то чтобы большой, но густой, еловый, разбросанный по склонам каньона и большой каменистой долины…
— Постой, — вдруг спохватилась Войтич. — Ты чего это?
— Значит, километра два можно пройти по нему, не опасаясь немцев? — продолжал думать о чем-то своем Арзамасцев. — Знать бы, сколько до линии фронта.
— Останавливаться в лесах они не любят — это уж точно. Кстати, лес этот у нас Ведьмацким зовут. Слишком часто блуждают в нем.
— Но тянется он в сторону передовой? Туда, на юг?
— В сторону… Постой, что это ты вдруг так заинтересовался оврагом, лесом и передовой?
— Из любопытства.
— Не темни. За линию рвануть собрался? Прямо говори, не выдам.
— Я здесь оказался случайно. Никто меня в гарнизон этого сумасшедшего капитана не определял. Достаточно того, что я с ним по ту сторону фронта намучился. Где он только взялся на мою голову. Мы-то ведь прибыли сюда…
— Знаю, все знаю. Вынужденная посадка самолета. Случайная машина с боеприпасами и харчами, которая, вместо тыла, шла на передовую… — полушепотом протараторила Калина. — Только ты вот что, червь лагерная, капитана своего оплевывать не смей. Он-то среди вас всех, может быть, и есть тот, единственный настоящий солдат. Не в пример всем вам, остальным, кого судьба загнала в каменореченские подземелья.
— О капитане слова плохого не скажу, — клятвенно пообещал Арзамасцев.
— И все-таки, почему ты собрался уходить?
— Говорю же тебе: из плена бежал. Буквально из могилы выполз. Хотя бы один день хочу пожить где-то там, в тылу среди своих, на своей земле. Пусть потом опять на фронт, но…
— Хватит рыдать. Раз настроился, можешь идти. Без тебя, горемычного, как-нибудь справимся.
Арзамасцев прекрасно расслышал слова Калины, однако не сразу уловил их смысл. Уставившись на девушку, он несколько мгновений ожидал, что она повторит сказанное.
— Ты что, согласна, чтобы я?…
— А ты больше всех меня опасался? Уверен был, что пальну в спину; что даже если уйдешь — достану и прикончу?
— Я ведь не к немцам бегу, а к своим, к армии! — возмутился Арзамасцев.
— Эй, вы, гладиаторы колизейские! — выглянул из-за изгиба Мальчевский. — Что вы тут курлычете, как журавушки, вместо Африки на Колыму улетевшие?
Сержант откровенно завидовал сейчас Арзамасцеву, которому выпало быть рядом с Калиной, и в то же время откровенно ревновал к нему.
— Исчезни, — повела в его сторону стволом карабина Войтич. — Сказала: исчезни!
— Как только ты ее, Арзамасцев, терпишь, мегеру соловецкую? — проворчал Мальчевский и, еще немного поколебавшись, все-таки исчез.
Мост был далековато, однако Войтич и Арзамасцев прекрасно слышали, как солдаты громко — очевидно, вспомнив какой-то казарменный анекдот, — расхохотались. И уходить с моста пока что не собирались.
— Так почему ты меня так вот просто… напутствуешь? — едва подобрал нужное слово Арзамасцев. — Ты ведь теперь вся при капитане.
— Как раньше «при нем» был ты. Неужто успел забыть, гнида лагерная?
— Ну, я… Мы столько прошли…
— Не мычи. Ты мне, честно говоря, осточертел. Сама не пойму, кто ты: то ли слишком преданный адъютант, то ли лагерная шестерка. Если бы, уходя, ты еще и Клавку эту, стерву майорскую, прихватил, цены бы тебе не было.
— Ее я бы как раз с удовольствием прихватил, — не стал отнекиваться Арзамасцев. — Да только лейтенант Глодов что-то слишком разнервничался, соперник Кремнева.
— Лейтенант не в счет. Лишь бы она подальше от Беркута держалась. Хотя относительно лейтенанта Глодова… Надо подсунуть лейтенанта учихе этой, на всякий случай.
Они помолчали, прислушались. Солдаты затихли. Может, ушли, может, просто приумолкли. Однако начинать движение Кремнев почему-то не торопился.
— Ну так я…
— Только не сейчас, — упредила его Калина. — Если сейчас, расценят как дезертирство. Ты что: прямо с задания!
— Когда же?
— Когда дойдем до реки, а еще лучше, до своего берега. То есть с разведки уже как бы вернулись, так что приказ ты выполнил. А коль так, рви себе, куда заблагорассудится.
— Арзамас, в путь! — в ту же минуту раздался голос Мальчевского. — По колесницам!
До берега они добрались без каких-либо приключений. Но как только остальная часть группы уползла за бугорки полегшего на лед камыша, Калина тронула Арзамасцева за рукав.
— Не передумал?
— Нет.
Она отсоединила от заброшенного за спину трофейного автомата магазин и протянула его ефрейтору.
— Все, чем могу одарить.
— Уговори Беркута, чтобы шума не поднимал, не объявлял меня дезертиром.
— Как можно скорее проскакивай путь, которым мы прошли, — ничего не стала обещать ему Войтич. — Немцы вот-вот бросятся разыскивать часового, поднимут тревогу.
— Кого ты учишь?! — умышленно возмутился Арзамасцев. — Знала бы ты…
— Все, что мне положено знать, я знаю, с меня достаточно, — огрызнулась Калина.
И, не обращая больше внимания на ефрейтора, уползла вслед за разведчиками.
Дело было вовсе не в том, что ефрейтор постоянно вертелся возле капитана. Просто ей жаль было этого парня, чудом вырвавшегося из ада концлагерей и так глупо не дошедшего до своих. Благословив его на побег, Калина как бы искупила вину перед ним капитана Беркута. И пусть ей это зачтется: не богом — так хотя бы капитаном.
Отправив разведгруппу, Беркут еще несколько минут посидел на подземном командном пункте, но, поняв, что усталость окончательно выбивает его из колеи, решил уйти в свою «наземную резиденцию».
Он знал, что хозяин ее, старик Брыла тяжело заболел, поэтому сначала убедился, что бойцы, как и чем могли, накормили хуторянина и затопили печь, и только после этого пошел в свои «апартаменты».
Усевшись в плетеное полуразрушенное кресло, он прижался спиной к постепенно теплеющей стене, за которой топилась печь, и закрыл глаза.
Он представил себе бойцов, пробирающихся сейчас прибрежными зарослями к деревне. Пронизывающий холод, притаившаяся в каждом доме, за каждым забором опасность…
Андрей чувствовал себя как-то неловко от того, что лично не возглавил группу. За все то время, которое Беркут командовал разведывательно-диверсионным отрядом в тылу врага, он настолько привык к тому, что операции проводятся под его командованием, что уход группы Кремнева на задание без него казался ему событием совершенно немыслимым. И еще… мысленно он был сейчас рядом с Калиной.
Конечно же он сглупил, решившись послать вместе с группой и эту девушку. Понятно, что идти в деревню, имея такого проводника-снайпера, одно удовольствие. Вот только вправе ли он рисковать ради этого жизнью женщины. В конце концов мужики вполне могли бы взять «языка» и без нее. В то же время могли он остановить «неистовую Войтич» в ее желании во что бы то ни стало наведаться в родную деревню?
Окончательно запутавшись в своих полусонных-полубредовых размышлениях, капитан проверил, хорошо ли заложено камнем и занавешено, для светомаскировки, окно, и зажег лампу, намереваясь дочитать все ту же, оставленную кем-то из немцев книгу. Но едва он одолел три-четыре страницы, как в коридоре раздались шаги, а затем в дверь его комнаты постучали. Стук был легким, вкрадчивым, и явно не солдатским.
«Неужели Войтич вернулась?! — внутренне встрепенулся Беркут. — Или что-то произошло? Стрельбы вроде бы слышно не было».
— Войдите.
— Извините, ради бога, что вынуждена отрывать вас от чтения, — застенчиво остановилась у двери Клавдия.
Капитан молча поднялся, взял учительницу под локоть и, не говоря ни слова, усадил на свое место у стены. Сразу же уловив исходящее от нее тепло, Клавдия развернула кресло боком и, потянувшись к теплу озябшими руками и щекой, несколько мгновений молча, благодарно смотрела на капитана.
— Значит, будем считать, что мы так и договорились: остаетесь в этой комнате, а я отправляюсь в выработку, которую вы сейчас занимаете. И вообще это несправедливо…
— Похвальная воспитанность, капитан. Но, находясь здесь, я умру от страха при первом же разрыве снаряда или как только пойму, что к дому приближаются немцы.
— В том домишке, в плавнях, из которого вы отстреливались, спасая себя и раненого майора, было куда страшнее…
— Ради бога, не вспоминайте! — прервала его Клавдия. — Это было невыносимо ужасно. Именно после спасения в плавнях, при котором вы явились мне в образе ангела-спасителя, я начала смертельно бояться любого выстрела.
