Когда опять рассвело, со скрипом завыли мины. Гитлеровцы вели огонь по переднему краю наших войск, а потом ударили по танку. Косматые шапки разрывов повисли совсем близко над КВ, комья мерзлой земли и разнокалиберные осколки забарабанили по броне. Едкий чад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка. В нем стало угарно, как в душегубке.
— Боятся, что мы начнем ремонтироваться, ишь как сыпят, — заметил Останин.
С небольшими перерывами обстрел продолжался весь день. А ночью гитлеровцы снова стучали по броне прикладами, снова орали: «Рус, сдавайся!».
•
…Шли к концу четвертые сутки «железного плена». Отрезанные от своих товарищей, лишенные информации о происходящем танкисты тем не менее не пали духом. По–прежнему с пунктуальной точностью несли они по очереди свою вахту и были готовы к любым неожиданностям.
Люди жили обычной боевой жизнью.
— Подумаешь, — даже заметил как‑то Горбунов, — ничего особенного. Почти курорт. Только под наблюдением не врачей, а врага. Пехоте хуже. Мы тут за броней, как у бога за пазухой…
К исходу четвертых суток еще до наступления темноты шестеро немцев подползли к танку, у одного из гитлеровцев было ведро. Их заметил Останин и вполголоса передал Тимофееву.
— Товарищ лейтенант, поджигать решили! Давайте забросаем гранатами, иначе нам… — Тимофеев предупредительным жестом остановил его. В танке воцарилась напряженная тишина. Танкисты слышали сейчас биение собствецных сердец: тук–тук, тук–тук. Затаив дыхание, все ждали: вот–вот фашисты плеснут бензин.
Но командир уже принял решение. Знаками он велел приготовить гранаты и показал на люки. Товарищи поняли его: если зажгут, быстро открыть люки, забросать гитлеровцев гранатами, самим выбраться из танка и с боем отходить к своим.
— Не прикончим гитлеровцев гранатами — в рукопашной передушим, — еле слышно прошептал Тимофеев.
Но немцы почему‑то не спешили. Они остановились у машины, несколько раз обошли вокруг нее, о чем‑то гортанно споря, потоптались и вроде бы замолкли. Потом опять послышались голоса, все тише, тише, пока и вовсе не смолкли. «Что за чертовщина? — подумал Тимофеев и глянул в смотровой прибор. — А вдруг поверили, что танк брошен». Действительно, гитлеровцы уходили от танка. Несший ведро, длинный и сутулый фашист все время забегал вперед и бойко жестикулировал. Немцы, видимо, продолжали о чем‑то спорить.
— Отчалили, — шумно выдохнул Тимофеев.
— Пронесло, — в тон ему бросил Останин.
— А как же… — сплюнул Чирков. — Берегут добро. Зачем палить такую машину? Пригодится. Особливо, если, как они считают, мы драпанули.
Время шло своим чередом. Вернее не шло, а тянулось. Медленно и нудно. Хотелось подтолкнуть стрелки часов, заставить их идти быстрее. Но ускорить ход времени могло только освобождение из плена.
Положение осажденных с каждым днем становилось все хуже. Давно кончились продукты. От голода стали опухать ноги. Спасаясь от боли и холода, разрезали сапоги, ноги затолкали в рукава ватников. Особенно страдал, к удивлению ребят, широкоплечий, крепко сколоченный, казалось бы, самый сильный из всех, Горбунов. Он с трудом вставал, чтобы хоть чуточку размяться.
Кончалась и вода, остатки ее Тимофеев строго распределил — по нескольку глотков каждому. Кто‑то предложил изрезать голенища сапог на лапшу и сварить в котелке на паяльной лампе. Попробовали. Ничего не получилось, только последние капли воды израсходовали. Пожевали сухие ремни и с тем встретили шестые сутки.
Под утро Чиркову, который все время копался в рации, удалось поймать какие‑то отрывочные фразы русской речи. В общем хаосе звуков и беспорядочной трескотни он каким‑то чудом разобрал слово «Тройка».
— Нас вызывают, товарищ лейтенант! — радостно воскликнул он.
Тимофеев схватил наушники, до боли прижал их к ушам.
— Я «тройка», я «тройка»! Вас слышу! — забыв об осторожности, кричал Чирков. Но, кроме шума и треска, ничего уже не было слышно.
— Тише ты, раскричался на всю Ивановскую, как бы фрицы снова не пришли, — остановил его Тимофеев, сбра. сывая наушники.
Хотя, кроме слова «тройка», больше ничего не уда. лось уловить, ребята повеселели. И начались всякие гадания. Может быть, их хотели предупредить о начале наступления. Может, сообщали, что идут на помощь танку.
Все с нетерпением ждали рассвета. Тимофеев и Останин не отрывались от смотровых приборов, до боли напрягая зрение, но ночь, как на зло, уходила медленно, не торопясь.
Чирков шепотом перебирал весь свой довольно богатый запас бранных слов, тщетно стараясь выйти в эфир, — рация больше не повиновалась ему.
— А ты часом, не ошибся, Гриша? — вопросительно уставился на него Горбунов. — Может, у тебя, это, как его, ну, вроде гальюна?
— Галлюцинация, — подсказал Тимофеев.
— Вот, вот, галлюци… — Семен запнулся, не в силах выговорить трудное слово.
— Да нет же! Нет. Она, скаженная, только шипит. Ничего больше не могу уловить, — отмахнулся Чирков.
Так они и просидели до утра, добродушно препираясь. Когда совсем рассвело, на переднем крае противника, прямо против танка, взметнулось одновременно несколько разрывов. До слуха танкистов донесся гул нашей артиллерии, а скоро удалось увидеть и цепь наступающей пехоты.
— Теперь помогать огоньком! — скомандовал Тимофеев.
Младший механик–водитель Чернышев с Чирковым прильнули к пулеметам. Горбунов попытался было встать к пушке, но ноги не слушались его. Слегка застонав, он опустился на днище. Губы искривились от горькой обиды. Пришлось Останину занять его место у пушки.
Атаку наших войск немцы встретили шквалом огня. Рассекая воздух, с присвистом пронеслись снаряды, гнусаво затявкали шестиствольные минометы. Мины густо летели над танком и с треском рвались прямо в цепи наступающих.
Экипаж изо всех сил старался помочь своим. Надрывно строчили пулеметы танка, безостановочно била пушка. Однако их неподвижная машина, и ребята понимали это, не могла сделать погоды. Расчистить путь пехоте не удалось. Цепь наступающих сначала залегла, а потом медленно, медленно откатилась на исходные позиции. Немцы сделали попытку контратаковать. Раза три они поднимались из своих окопов, однако каждый раз ливень огня из танка отбрасывал их назад.
— Вот теперь мы им подали о себе хорошую весточку, и они узнали, что мы живы, — невесело пошутил Тимофеев, когда кончился бой. — Теперь, братцы, держись — гитлеровцы нам этого не простят.
Как бы в подтверждение его слов, рядом с танком разорвался снаряд, за ним другой — уже на броне. Фашисты открыли по танку прицельный артиллерийский огонь. Танк вздрагивал, гудел, как колокол. Дыбясь, взлетали кверху земляные столбы и, падая, разбивались в мелкую крошку. Все кругом заволокло дымом. Грохот разрывов и скрежет металла слились в один общий гул. Смрад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка, забивая дыхание.
— Не прислоняться головой к броне! — перекрывая гул, крикнул Тимофеев, — контузит — Плотно натянув танкошлемы, бойцы сидели на своих местах, тревожно поглядывая друг на друга/Их глушило в машине, подбрасывало на сиденьях, но они держались.
Гитлеровцы выпустили по танку более двадцати снарядов. Борт и башню машины закоптило гарью от разрывов, глубокие шрамы от крупных осколков появились на корпусе, несколько подкалиберных сердечников от бронебойных снарядов увязло в башне, однако ни один из них не проник внутрь.
Кончился обстрел. По всем рассчетам гитлеровцев, наконец, в танке никого не должно было остаться в живых. Во всяком случае, если в ком‑то из этих упрямых русских еще теплится жизнь, то остается лишь облегчить ему путь к праотцам. И группа немцев, не таясь, смело двинулась к танку. Но все же природная солдатская предосторожность взяла верх, и они, подойдя ближе, на всякий случай разделились на две группы. Человек десять остановились метрах в пятидесяти, держа автоматы наготове, а пять — направились прямо к машине.
У одного из пятерки, как и в тот раз, в руках было ведро. Он не подошел очень близко, а застыл в 6–7 метрах от танка. Двое взобрались на машину. Кованые са–поги застучали по башне. Громкая чужая речь, переме. шанная со злорадным смехом, резанула слух. Лицо Тимофеева исказилось недовольной, брезгливой гримасой, глаза налились кровью. Он судорожно сжал в правой руке гранату, приложил палец к губам — всем молчать…
Минут десять гитлеровцы ползли по танку, а потом, спрыгнув на землю, собрались у его носовой части. В прорезь шаровой установки курсового пулемета Чирков видел лицо и грудь широкоплечего рыжего детины в грязно–зеленой шинели. Почти автоматически указательный палец правой руки тянулся к спуску. «Дать бы по этой рыжей харе! А заодно и по другим». Но Чирков был человеком исполнительным, ценил дисциплину, особенно в такие трудные минуты. И поэтому он отводил руку от пулемета и только вопросительно–выжидающе смотрел на командира.
