Минут десять гитлеровцы ползли по танку, а потом, спрыгнув на землю, собрались у его носовой части. В прорезь шаровой установки курсового пулемета Чирков видел лицо и грудь широкоплечего рыжего детины в грязно–зеленой шинели. Почти автоматически указательный палец правой руки тянулся к спуску. «Дать бы по этой рыжей харе! А заодно и по другим». Но Чирков был человеком исполнительным, ценил дисциплину, особенно в такие трудные минуты. И поэтому он отводил руку от пулемета и только вопросительно–выжидающе смотрел на командира.
Гитлеровцы между тем, продолжая горячо о чем‑то спорить, стали, наконец, отходить от танка. Тимофеев, еще со школьной скамьи знавший несколько слов по–немецки, понял, что рыжий толкует об автогене.
— Огонь! — Скомандовал лейтенант срывающимся голосом.
Пулемет выдал длинную очередь из открывшегося командирского люка, одна за другой полетели две гранаты. Фашисты, неуклюже взмахивая руками, рухнули на землю. По группе, находившейся дальше от танка, Останин ударил из спаренного пулемета. Немцы, путаясь в длинных шинелях, бросились врассыпную. Они падали, вскакивали, ползли, опять бежали, но, сраженные пулеметными очередями, валились снова на землю. Только немногим из них удалось добраться до своих окопов.
— Ишь ты, автогеном люки хотят вскрыть. Они, верно, считают, что совершенно оглушили нас, — пояснил Тимофеев, когда замолчали пулеметы. — Теперь не подпускать их и близко к машине. Если через пулеметный огонь прорвутся, бить гранатами. Не отдадим машины, будем биться! Нас выручат! Если пехоте не удалось пробиться, придут танкисты. Не было еще такого, чтобы наши танкисты своих на расправу фашистам оставили.
С этого момента осажденные не знали покоя. Боясь упустить добычу, немцы, по нескольку раз в сутки, днем и ночью, атаковывали танк группами автоматчиков. Но танкисты встречали их огнем пулеметов. А когда под прикрытием темноты врагам удавалось приблизиться к машине, в них из всех люков летели ручные гранаты. Фашисты откатывались, чтобы через некоторое время все повторить сначала. Так проходило время.
И тут осажденным стал угрожать новый враг — похуже фашистов. Он не стрелял, не убивал мгновенно, но подкрадывался осторожно, лисьим шагом, убивал не сразу, а с изнурительной медлительностью, предварительно измучив человека до неузнаваемости. Этим врагом стал голод.
Были съедены последние крохи скудного пайка, и экипаж не имел теперь ничего, даже глотка воды. Как назло, все время думалось о еде, и Тимофеев замечал, что ребята чаще и чаще возвращаются в своих разговорах к воспоминаниям об обильных обедах и ужинах. Он мог, конечно, запретить это властью командира. Однако, подумав, решил действовать иначе.
— Ребята, — сказал он совсем не по–командирски, — я знаю, как трудно переносить голод и не говорить об этом. Но ведь мы советские солдаты. Так неужто себя не пересилим?
О еде больше не заговаривали, но лейтенант знал, что о ней все равно думали. По себе знал.
Совсем ослаб Горбунов. Он часто впадал в полуобморочную дремоту и тихо бредил. Слабым голосом называл чьи‑то имена, хрипло командовал — «огонь!», поминал какую‑то свадьбу и приглашал всех к столу. Чтобы дать ему возможность хоть немного вытянуть опухшие ноги, распрямить суставы, товарищи почти сутки не слезали со своих сидений, освобождая на днище подходящее место.
В момент редкого затишья Тимофеев попробовал осмотреть ноги Горбунова. Он тихо спустился с сиденья, осторожно стянул с ног старшины рукава ватника и так же осторожно размотал портянки. Слабый блик карманного фонарика, скользнув по икрам, остановился на большом пальце правой ноги. Он вздулся, как подушечка, ноготь отливал багровой синевой. Тимофеев быстро набросил на ноги Горбунова ватник, отвернулся и задумался. Потом поднялся к аптечке, висевшей на борту машины, вынул бинты, легонько потряс флакончик с йодом и, удостоверившись, что все на месте, закрыл дверцы. Вынул из ножен отполированный финский нож (трофей прошлых боев), потрогал большим пальцем правой руки лезвие.
Горбунов С. Т.
Чирков, все время наблюдавший за командиром, сразу угадал его мысли. Он поднялся к Тимофееву и стал горячо уговаривать его разрешить ночью вынести Горбунова из танка к своим. Идея, хоть и была несбыточной, но тот факт, что люди оставались людьми, думали не о себе, не о грозившей им опасности, а о товарище, этот факт глубокой человечности порадовал лейтенанта. Он одобрительно посмотрел на Чиркова и, показав на ножны, сказал:
— К этому мы прибегнем лишь в случае крайней необходимости.
Вслед за Горбуновым почувствовал слабость и Чернышев. У него кружилась голова, дрожали руки, колени. Он то и дело отрывался от кормового пулемета и опускался на днище рядом с Горбуновым. Отдыхал подолгу, не имея сил подняться.
На седьмые сутки Останин вызвался ночью пробраться к своим, чтобы принести продукты и гранаты. Тимофеев не разрешил.
— У тебя, Саша, и пушка, и пулемет в руках, и стрелок ты отличный, а, кроме того, «мишень» крупновата, не пройдешь. Чирков полегче, да и дорожка ему знакома, он и пойдет. А ты возьми‑ка, пока еще светло, да выпусти поприцельнее осколочных. По свежим бугоркам. Может быть, гитлеровские автоматчики до сих пор околачиваются там. А я понаблюдаю.
Останин, каждый раз тщательно прицеливаясь, сделал четыре выстрела. Четыре бруствера, веером расположенные против левого борта танка, разлетелись в пыль.
— Гм, никого нет. Неужто сняли охрану? — сказал лейтенант, оторвавшись от смотрового прибора. — Готовься, Гриша!
…Чирков снова выскользнул из люка и пополз по минному полю. На этот раз он шел к своим не с пустыми руками. Лейтенант Тимофеев вручил ему схему расположения огневых точек противника.
— Передай, гляди, чтоб харчи память не отшибли. Обязательно передай, — напутствовал он Чиркова.
— Будьте спокойны, товарищ лейтенант, вручу по всей форме, — бойко ответил сержант. — Путь–дорожка мне знакома.
— Может, пошуметь немного, товарищ лейтенант? — спросил Останин, когда Чирков плюхнулся на землю. — Под шумок‑то легче идти.
— Дай несколько очередей в полукруге, это отвлечет гитлеровцев.
Останин открыл пулеметный огонь короткими очередями, разворачивая башню пушкой то на правый борт, то вперед, пока силуэт Чиркова окончательно не растворился в ночной темноте.
— Ушел, — облегченно вздохнул Тимофеев, осторожно прикрывая крышку верхнего люка.
Потянулась длинная ночь ожидания. Никто не сомкнул глаз. Почему‑то думалось, что Чирков вернется тоже ночью, но он пришел, как и в первый раз, перед рассветом. В вещевом мешке, набитом хлебом и свиной тушенкой, нашлось место и для десятка ручных гранат.
— А это мне весточка из дому, — ввалившись следом за мешком в танк, сказал он с улыбкой и вынул из кармана истрепанный почтовый конверт. — Лина пишет. Ишь как долго шло, истерлось все, прямо лохмотья.
— Наш‑то адрес в полевой почте не учтен, — озорно улыбнулся Тимофеев и взял конверт из рук сержанта. — Это что же за Антипина пишет тебе? — спросил он, взглянув на обратный адрес. — Ты все хвастался своей женой, а письма получаешь от какой‑то Антипиной. Непонятно, брат, непонятно…
— Тут и понимать нечего. — Лина Васильевна Антипина — это и есть моя жена. Пожениться‑то мы поженились, а вот в ЗАГС сходить, зарегистрироваться времени не выбрали. Трактористом–механиком я работал в Боксито–Юбарской разведке, работы было по горло. Так и жили, верили друг другу. А тут война. Было нас шестеро братьев, все один за другим пошли на фронт. Пятого июля, в сорок первом, и мой черед пришел. Вот и осталась моя Лина Антипиной, а не Чирковой.
Тимофеев медленно, точно боясь, что поспешность плохо охарактеризует его, развязывал мешок. Он видел голодные, нетерпеливые взгляды товарищей, но продолжал делать свое дело с той же неторопливостью. Да и не мог он иначе — руки опухли, и пальцы не повиновались ему. Чирков помог развязать лямки.
— Не перегрузись, ребята, с голодухи. Хуже бы не было, — предупредил Тимофеев, распределяя продукты.
Рассвет встретили за завтраком.
С восходом солнца дружно ударила наша артиллерия. Она била по огневым точкам противника, обозначенным на схеме Тимофеева. Несколько артиллерийских и минометных батарей, пулеметных гнезд и дзотов врага полностью было уничтожено. Ребята радовались: значит, не зря они просидели тут взаперти.
Вечером 8–го марта темнота опустилась как‑то особенно быстро: она разом окутала все вокруг. Разразилась снежная метель. Ветер налетал внезапно, порывами, по–разбойничьи. Крепчая с каждой минутой, он срывал комья замерзшей земли, с корнем вырывал редкие былинки прошлогоднего пырея. Снег то двигался по полю плотной стеной, то огромным бешеным грибом вставал возле танка. Наблюдать через приборы уже нельзя было, и Тимофеев приоткрыл люк. В лицо ударил острый поток колючей крупы. Танк наполнило белой морозной пылью.
