Иногда Андрею казалось, что именно эти двое очень красивых, любящих друг друга людей и были его настоящими родителями. От них он перенял многое: немецкий язык, ставший для него почти родным, сдержанность, суровость характера, истинно прусскую аккуратность и требовательность к себе.
В Гражданскую эти двое, тогда еще жених и невеста, тайком пробрались в Россию, чтобы защищать мировую революцию. Но оказалось, что мировая революция не очень-то нуждается в их яростном энтузиазме. Плохо зная русский язык, а еще хуже – нравы и обычаи пролетарской России, юные интернационалисты попадали из одного кошмарного переплета в другой. И закончилось их «участие в революции» тем, чем, очевидно, и должно было закончиться. Один из горячеголовых командиров красного партизанского отряда предал их скорому и неправедному революционному суду, который сам и вершил. Не мудрствуя лукаво он приговорил бывших студентов «как гидру мировой контры» к «пролетарской мести». Как потом популярно объяснил охранявший их в сарае сочувствующий коновод, сам побывавший когда-то в немецком плену, это означало самый обычный расстрел на рассвете.
Однако ночью село захватили белогвардейцы. И утром уже самого командира, на коленях умолявшего подарить ему жизнь, расстреляли «как гидру мирового большевизма», а супругов Штиммеров, которые честно сознались, каким образом они попали в отряд, спас юный подпоручик, отпрыск немецких баронов. Он приказал высечь своих земляков плетками и отправить ближайшим поездом «в сторону Сибири», посоветовав при этом начинать свою пролетарскую революцию с Чукотки, ибо тамошнему населению эта «классовая дикость» будет куда понятнее, чем европейцам.
Вот эти люди, преподававшие немецкий язык в школе, где учился Андрей Громов, и взялись за его «классическое немецкое образование», втайне надеясь, что старик скоро умрет, отец погибнет и они, бездетные, усыновят мальчика. Но, как назло, старик умирать не спешил, а к «классическому» образованию внука относился довольно скептически. На летние каникулы он специально отправлял Андрея в соседнюю таежную деревню к своему давнему другу, охотнику и врачевателю китайцу Дзяню, чтобы тот выбивал из него «гимназическую смуть» и «воспитывал, как и подобает воспитывать будущего офицера».
У Дзяня Андрею жилось нелегко. Хотя тот никогда и не наказывал его, однако по натуре своей был человеком крайне жестким, не признающим ни слабостей человеческих, ни снисхождения к ним. Строго придерживаясь аскетического образа жизни, он упорно требовал того же от юного Громова.
Когда Андрею исполнилось двенадцать, Дзянь впервые на целый месяц взял его с собой в тайгу, приучая к невзгодам охотничьей жизни. Охотничье житье-бытье совершенно не привлекало Андрея. Хотя и дало ему, как он сейчас понимает, немало. Куда больше интересовали его приемы японской борьбы, которой Дзянь фанатично увлекался с раннего детства. Своим фанатизмом он сумел заразить и Андрея. Каждый день в любую погоду они с Дзянем отрабатывали эти приемы в тайге на берегу речки. Два часа утром и два – в закатную пору.
Дзянь даже как-то сказал деду, что его поражает способность парнишки постигать великую истину приема и что со временем Андрей сможет встречаться с известными японскими мастерами дзюдо и джиу-джитсу. Вот только подготовить его к этому не успел. Случилось так, что однажды Дзянь не вернулся с охоты. При встрече с уссурийским тигром-людоедом, которого Дзяня попросили убить, у него отказало ружье. Невольным свидетелем его гибели стал один беглый заключенный. Потом, на допросе, он рассказывал, что, уклонившись во время первого прыжка, охотник еще яростно отбивался прикладом ружья и всяческими приемами. Беглец был безоружным и наблюдал за этим странным поединком, спрятавшись в каменных россыпях.
Потосковав несколько дней, Андрей наведался к младшему брату Дзяня и попросил: «Возьмите меня к себе учеником». Линь, конечно, уступал своему брату по технике исполнения приемов. Зато он сумел создать для Андрея настоящую самурайскую программу, отобрав приемы, наиболее важные для солдата…
– Так что, командир, будем готовить новую операцию? – задумавшись, Беркут не заметил, что, перепрыгнув ручей, Крамарчук уже стоял в двух шагах от него.
– Непременно. Причем готовить очень тщательно.
– Неужели пойдем освобождать Лесича? Так ведь не освободим. К нему и с сотней не пробиться. Это же гестапо.
– Вот именно, гестапо… – процедил Беркут сквозь зубы. – Слишком испуганно ты говоришь о нем.
– Разве что сумеешь придумать что-нибудь такое… – передернул плечами Крамарчук. – По правде говоря, до сих пор нам везло.
– Нужно выяснить, что с Лесичем. Где он и что с ним. А гестаповцы должны понять, что в засаде следует оставлять не троих, а по крайней мере три десятка. И не вонючих полицаев, а эсэсовцев. Предупреди Костенко, Готванюка, Корнева, Мазовецкого и Колара, что после обеда выступаем. Мазовецкий должен быть в мундире вермахтовского унтера. Остальные – в форме полиции.
– Но ведь пойдет нас только семеро. Да и группа наша… Давно могли бы собрать большой отряд. Почему мы всех отсылаем к Иванюку? Был бы свой отряд – ударили бы не то что по засаде, а даже по гарнизону Подольска.
– Так ты ничего и не понял, – покачал головой Беркут… – Наше преимущество именно в том и заключается, что нас маловато для того, чтобы вызывать на себя большие карательные экспедиции. А бьем фашистов не хуже, чем отряд Иванюка.
Под вечер в один из дворов на окраине Залещиков вошел оберштурмфюрер СС.
– Осмотреть, – приказал по-немецки унтер-офицеру и сопровождавшим его полицейским.
Те бросились в хату и через несколько минут вытолкали на крыльцо троих основательно подвыпивших полицаев. Уже без оружия и ремней.
– Что за войско? – властно спросил офицер по-русски, но с явным немецким акцентом, окидывая полицаев презрительным взглядом.
– Приказано вести наблюдение за соседним домом, господин офицер, – вытянулся старший среди них, одергивая измятый френч. – Хозяин водился с партизанским главарем. Его арестовали, а мы ждем, когда из леса заявится сам этот бандюга.
– И кто же его арестовал? – кивнул эсэсовец в сторону усадьбы Лесича.
– Гестапо, господин офицер.
– А почему решили, что он связан с партизанами? Насколько известно нам, службе безопасности, он поставлял ценные сведения о большевистском подполье в этом селе и в Подольске.
– Так ведь есть донесение агента гестапо, господин офицер.
– Агента? Фамилия? И почему об этом донесении известно вам, полицейскому?
– Так агент же из наших, местных, – пожал плечами старший. – Кравчук его фамилия. До войны в Подольске работал. На железной дороге. Хата его – у левад, около сгоревшей мельницы. Только, господин офицер… – замялся полицай. – Обо всем этом намного лучше знает староста. А я… я так, случайно… Слышал, как разговаривали господа из гестапо. Немного понимаю немецкий.
– Черт знает, что здесь творится, – проворчал оберштурмфюрер, обращаясь к унтер-офицеру. – Лесич – наш агент. И он нам срочно нужен. Слушайте, вы… – вновь презрительно оглядел полицаев. – Если окажется, что Лесича арестовало не гестапо, а уничтожили вы, переодетые партизаны, мне придется повесить всех вас за ноги. Кстати, где хозяин этой хаты?
Двое полицейских из сопровождения оберштурмфюрера услужливо вытолкали на крыльцо пожилого человека на деревяшке. Беркут знал его: Иван Княжнюк. Не раз видел этого старика на подворье, когда ночевал у Лесича.
– Хозяина связать, – приказал. – Этих троих – в сарай. До выяснения личностей. Когда вас должны сменить? – спросил у старшего.
– После захода солнца.
– Вот тогда и освободим.
Полицаи не могли понять, в какой переплет они попали из-за ошибки гестаповцев, и покорно зашли в сарай. Их сопровождал лишь унтер-офицер. А через несколько минут оттуда донеслись три негромких пистолетных выстрела и крики гибнущих людей. Когда все затихло, унтер-офицер вернулся к эсэсовцу.
– Хозяина тоже туда, – приказал оберштурмфюрер по-немецки. Старик все еще не узнавал его. – Общество не из приятных, но стерпит. Терпение – ворота в рай.
Лицо Княжнюка посерело от страха, и он уже не мог сам дойти до сарая. Мазовецкому и Крамарчуку пришлось чуть ли не вносить его туда.
Но перед самой дверью старик все-таки сумел разглядеть лицо Крамарчука.
– Ведь ты же Беркут, – прошептал он побелевшими губами. – Я узнал тебя. Ты – из леса. Партизан. Беркут.
– Точно, дед, я действительно Беркут, – не растерялся Николай. – Однако лучше не узнавай меня. Во спасение души. Здесь был эсэсовец, который приказал расстрелять полицаев, приняв их за переодетых партизан, – вот все, что ты знаешь. Руки пусть пока будут связаны. Дождись кого-нибудь из немцев или полицаев. Тебе понадобится надежный свидетель.
Когда Крамарчук вернулся, Беркут приказал ему и Корневу немедленно навестить Кравчука.
