— А вот совсем иной жанр, — усмехнувшись, протянул ему Петер-Брунн второй, очевидно, от времени сильно выцветший фотоснимок.
На фоне средневекового замка с луной на полотняном небе — декорации, столь излюбленной когда-то провинциальными фотографами, — фривольно положив набалдашник тросточки на плечо, стоял молодой мужчина в визитке. Лицо его с щегольски закрученными усиками выражало бойкость, жизнелюбие и самодовольство. Волосы молодого щеголя были тщательно разделены на прямой пробор и прилизаны. Будь Каурт лет на сорок старше, он безошибочно узнал бы модную в те времена прическу, называвшуюся «Макс Линдер».
В общем на фотографии был тип дешевого прожигателя жизни. Но к этой банальной фотографии Петер-Брунн в виде пояснения добавил увеличенный групповой снимок. На нем тот же франт с усиками был уже в ином облачении — в шинели колчаковского офицера и напоминавшем современную пилотку головном уборе. Это были сотрудники миссии Красного Креста, находившейся в 1918–1919 годах в Сибири, а из подписи явствовало, что снимок сделан в Омске.
Но и к этому «помощнику» Каурт отнесся скептически:
— Сколько же этому кавалеру сейчас лет? — спросил он шефа.
Но ведь тот так хорошо умел заговаривать зубы!
— Я же не предлагаю вам заставлять старичков прыгать с парашютом или прогуливаться по морскому дну!.. Важно, что через него вы получите верный путь к другой, самой интересной особе…
— Интересная особа? Женщина? — спросил Каурт. В Силу своей счастливой, как он считал, наружности он привык к поручениям подобного рода.
— Ну, об этом мы поговорим позднее. Повторяю, многое уже подготовлено. Этот Сенченко уже в петле, а вам будет принадлежать почетное право в нужный момент окончательно захлестнуть ее!
Милое дело предаваться оптимизму в удобном кресле за письменным столом и загребать миллионные дивиденды на поставках оружия. Ведь как ни верти, а Петер-Брунн прежде всего один из заправил известной во всем мире оружейной компании. И, можно сказать, что только из любви к искусству он разведчик.
Облачное небо кажется черным… Но вот мелькнула звездочка. Возможно, он видел ее и у себя дома. Дома… Разве можно забыть ту проклятую улицу с многотысячной демонстрацией родных ему по крови людей, которые несли плакаты о дружбе и мире между народами…
Ему почудилось, что, вероятно, под чьей-то ногой треснул сучок.
Не патруль ли это?
Каурт приник к сырой земле, как бы стараясь с ней слиться.
Глава третья
Потерянное письмо
— На этом пока закончим, Маша!
Василий Антонович Сенченко свернул бумажную ленту в рулон.
Лаборантка Мария Григорьевна Минакова, в просторечье — Маша, удивленно посмотрела на него.
Нездоров он, что ли? Да, скорее всего он болен и перемогается из последних сил. Бледное лицо, усталые, запавшие глаза. Неожиданная морщина между бровей… Машу не утешил даже непослушный вихорчик на затылке, который обычно, как ей казалось, лишь подчеркивал энергию и напористость ученого.
Сенченко, открыв массивную дверцу стоявшего в углу кабинета сейфа, бережно спрятал бумажный рулон, полученный им сегодня с машинносчетной станции.
Тщательность, с которой ученый укладывал рулон, его помощнице была так понятна! Возможно, только она одна знала, ценой каких мучительных исканий и кропотливого труда куплены зафиксированные на этом рулоне математические выкладки.
А ведь именно бесстрастный язык этих цифр шаг за шагом делал все рельефнее и отчетливее контуры смелого научного открытия.
Кто лучше Маши знал, как близок к победе ее учитель! Исполинскую энергию, которая в недобрых руках могла бы пойти на цели разрушения, советский ученый заставляет служить созиданию и мирному труду…
Ведь она видела, как каждый новый успех в работе озаряет лицо Василия Антоновича та-кой радостью!
Так что же случилось сегодня?
Может быть, кто-нибудь болен в его семье? Его жена?
Но Маше, которая живет в том же институтском доме, что и Сенченко, и даже на одной с ним площадке, это наверняка было бы известно. А его жену видела она не далее, как сегодня утром. Людмила Георгиевна подъехала вместе с мужем. Василий Антонович сошел у института, а ее, как обычно, машина повезла дальше — на работу в Издательство иностранной литературы.
Не могло быть речи о каких-либо семейных недоразумениях. Уж кому-кому, а Маше известно, какая прочная любовь связывает эту чету.
С высоты своих двадцати четырех лет Маше трудно было предположить, что семейное спокойствие может быть разрушено одним ударом.
Голубая записка. Этот маленький, такой невинный листочек бумаги был словно пропитан медленно действующим, но разрушительным ядом.
Только что шофер Петрянов неожиданно вернулся в институт лишь для того, чтобы отдать профессору найденное им письмо. Очевидно, в спешке оно было обронено в машине.
Надо сказать, что водитель Петрянов отличался усердием, которое подчас доставляло множество неприятностей тем, кому он от души хотел «удружить». Похоже, что так оно было и на этот раз.
Когда Василий Антонович пробежал старательно как бы неопытной рукой выведенные строки, в первое мгновение он ничего не ощутил.
Письмо было смято, точно его сжала нервная рука… Впрочем, это не было удивительным, поскольку шофер заявил, что конверт он нашел под ковриком на сиденье. Удивительнее всего то, что письмо хотя и было адресовано Людмиле Георгиевне Сенченко, но, судя по конверту, пришло не по почте.
«Значит, Мила получает письма каким-то другим путем и что-то скрывает? У нее есть какая-то неизвестная ему потаенная сторона жизни?»
И хотя между мужем и женой существовал молчаливый уговор, что их личная переписка неприкосновенна, Василий Антонович впервые за все восемь лет их совместной жизни нарушил им же самим установленное правило.
И как ни пытался он включиться в свой любимый труд, как ни пытался скрыть от внимательных глаз Минаковой свое состояние, строчки, написанные незнакомым почерком, то и дело вставали перед ним:
Уважаемая Людмила Георгиевна!
Не скажу, как я вам много благодарен. Все полученное от вас сделало меня счастливым. Рад быть для вас тем, чем вы есть для меня.
Александр.
И все. Ни даты, ни обратного адреса, ни даже города. Впрочем, какой-то адрес, видимо, был, но на смятом и загрязненном конверте ничего разобрать было нельзя.
Итак, это роман?
Нет, не может этого быть!
Эту подлую двойную игру он считал исключенной и для себя и для Людмилы.
До оих пор в отношениях супругов Сенченко не было ни ревности, ни мелких подозрений. Василий Антонович вспомнил, как совсем еще недавно они вместе с Милой подтрунивали над тем, что с наступлением весны секретарша Инна Зубкова украшает его рабочий стол то веточками мимозы, то букетиками фиалок… Верил и он жене.
Разве мог он предположить, что уже сегодня эта его вера будет поколеблена?
Ласково проводя рукой по волосам Василия, Мила тогда пошутила, что она спокойна за сердце мужа, так как даже в условиях хорошо поставленной лаборатории она считает его достаточно тугоплавким. А он, целуя эту маленькую ручку, серьезно сказал, что его сердце мягче воска только для одной-единственной женщины в мире…
Неожиданно в его памяти возник и еще один эпизод. В свое время он не придал ему значения. На днях, когда дружившая с его женой Минакова обратилась к Людмиле с самым невинным вопросом: что та делала на главном почтамте? — жена почти по-детски до смешного смутилась и залепетала что-то невнятное…
Чувство, схожее с отвращением, шевельнулось в его душе.
И все же легко ли зачеркнуть любимый, светлый образ!
Перед ним возникла жена совсем не такой, какой он знал ее теперь — красивой, нарядной женщиной. Он вспомнил ее почти девочкой, в тапочках на босу ногу, в ситцевом сарафанчике, в сиянии стриженых золотистых волос… Такой, какой он встретил ее в студенческие годы.
Почему именно ему, выросшему в домишке на пыльной уличке, страстному голубятнику и лучшему городошнику с Казацкого вала, оказалась так нужна именно эта беспечная, немножко избалованная девушка?
Ведь над Милой Русаковой товарищи нередко подсмеивались. Весь факультет Харьковского университета, где он впервые встретился с ней, знал, что за возможность послушать приехавших на гастроли столичных знаменитостей, Мила Русакова могла целую неделю довольствоваться холодными пирожками с повидлом и оставаться без обеда.
А как трудно было Миле определить свое жизненное призвание!
Неожиданно, даже не окончив второго курса физико-математического факультета, она перешла в Институт иностранных языков!
Мила утверждала, что решила изучить язык, искусство, литературу Испании в надежде когда-нибудь стать полезной исстрадавшемуся народу. И Василий объяснил это столь свойственной Людмиле романтической приподнятостью и душевной отзывчивостью. Вероятно, эта внутренняя поэтичность и была для него — жестковатого, вихрастого и упрямого паренька — так привлекательна.
