— Дайте помещение убрать. И вообще столовая детская, — сказала она.
— Все мы дети, — ответил Дмитрий Сергеевич.
— Тогда приходите с мамой, — сказала девушка.
Она говорила нарочито неприветливо, но почему–то подошла к двери. Дмитрий Сергеевич рассмеялся и пошел по улице. А девушка оперлась коленом о стул и выглянула ему вслед.
Он вышел на улицу между парком и санаторием. На этой улице всегда чистили обувь. Только раньше чистильщики сидели со своими сундучками под открытым небом, а теперь вдоль тротуара стояли застекленные киоски. Киоски были закрыты. Лишь у одного сидел старик в белой майке и соломенном бриле. Кожа на длинных и жилистых руках старика, на спине и груди поблескивала, как пергамент. Он сидел на низеньком стульчике на тротуаре и выбивал щетками о сундучок сухую короткую дробь. Дмитрий Сергеевич стоял и ждал, когда он выкрикнет: «Чистим, блистим!» Но старик выстукивал короткую дробь и молчал. Среди чистильщиков хорошо знали Гришу–грека, или Гришу–банабака. По национальности он был полугрек–полуеврей, но сам себя считал греком. Короткие удары его щеток и хрипловатый крик: «Чистим, блистим!» — наполняли улицу и были слышны в парке и на набережной. Кеда спадала дневная жара, его жена–гречанка приносила обед. Она была красивая. Она сидела на низенькой скамеечке, и пока она сидела, у Гриши–банабака не было отбоя от клиентов. Когда сорокалетнего Гришу спрашивали, как ему удалось жениться на такой красавице, Гриша отвечал: «В детстве я дальше всех пи сал». Он говорил это в присутствии жены. Все смеялись, и она тоже. Она хохотала громче всех, потому что у нее были белые зубы, черно–синие глазе, и она была очень счастливой и очень глупой.
Пока Дмитрий Сергеевич шел к высокому стулу — стул тоже стоял на тротуаре, — старик смотрел на его пыльные туфли. Он выбил короткую дробь и сложил щетки. Когда Дмитрий Сергеевич сел, старик смахнул щеткой пыль с туфель.
— При белых брюках черный крем не пойдет. Положим бесцветный, — самому себе сказал он.
— Работай, Гриша, как знаешь.
Старик молчал и работал. Под его грязной майкой двигались лопатки. Он стукнул углом щетки по сундучку, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.
— Так, Гриша–грек, так… Не признаешься? — сказал он.
Старик на секунду поднял глаза с пожелтевшими от возраста зрачками.
— Какой грек? При чем тут грек? — сказал он.
На груди старика проступала блеклая татуировка: «Года идут, а счастья нет». Дмитрий Сергеевич ее не помнил. Такие вещи он хорошо запоминал. Значит, у Гриши–грека татуировки не было.
— Греки живут в Греции и на острове Кипр. Но на острове Кипр они называются киприотами, — сказал старик. Он стукнул щеткой, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.
Старик работал, и кожа, натянутая на позвонках, потрескивала, как пергамент.
— Может быть, ошибся. Я знал до войны одного грека, он тоже работал чистильщиком, — сказал Дмитрий Сергеевич.
Старик молчал и бархоткой наводил на туфли блеск. Он стукнул ладонью по сундучку, извещая, что работа окончена.
— Меня зовут Гершл. Гершл–еврей, если хотите, — сказал он.
Старик не проявлял любопытства и желания разговаривать. Дмитрий Сергеевич расплатился и, перейдя мостовую, вошел в парк. На улице слышен был дробный и короткий стук щеток.
В этот день торгового моряка в синем пиджаке и белых фланелевых брюках, в черных туфлях и в черной фуражке с белым чехлом видели разные люди в разных частях города.
Женщина лет шестидесяти убирала комнату, которую она сдавала жильцам, и увидела, как из такси на другой стороне улицы вышел мужчина в морской форме. Черные прямоугольники открытых окон и дверей смотрели в белый зной вымощенного кирпичом двора. Моряк стоял на тротуаре за цветочным газоном, который отделял двор от улицы. Цветы росли на том месте, где еще в прошлом году был забор из камня ракушечника. Женщина вышла во двор. Потные ноги и руки ее блестели на солнце. Редкие волосы были тоже мокрые, как будто она натерла голову постным маслом. Она прошла через двор к сараю, зорко оглядев моряка. В сарае она задержалась недолго. Постояв в дверях, женщина сказала:
— У нас все сдано.
— Поздравляю. Лето зиму кормит, — ответил моряк.
— Все для людей стараемся. Сами вот кое–как в сарае ютимся. А вы кто? Из комиссии содействия? — спросила она.
— Я никто. Я сам по себе. Здесь живет кто–нибудь, кто до войны жил? — спросил моряк.
Женщина пожала плечами. Задумалась.
Из–за сарая (с той стороны тоже была дверь) вышла молодая женщина и вылила в помойку мыльную пену.
— У нас все по закону. Не знаю, как до войны, а наши жильцы через квартирное бюро оформлены, — сказала она.
Моряк пошел вниз по улице.
Тридцать лет назад по улице уходил из этого дома Димка Ганыкин. Он нес на плече самодельный чемодан из фанеры. Рядом шла мать.
— Остался бы. Рыбаком и здесь можно плавать, — сказала она.
— Перспективы не те, — ответил Димка.
Слово «перспектива» он услышал от агента Мурманской рыболовной флотилии, вербовавшего в городе матросов. Агент вставлял это слово к месту и просто так, и на Димку оно произвело большое впечатление.
— Я в Мурманске без отрыва мореходку окончу, — сказал он.
Он старался говорить буднично, чтобы произвести на мать впечатление осмотрительного, все взвесившего человека. О том, что плавать на рыбачьем сейнере он будет временно, Димка молчал, не из скромности, а из боязни спугнуть судьбу. Он мечтал о дальних плаваниях на мостике грузового судна, хотя бы такого, как «Вега».
Молодая женщина смотрела, как моряк перешел мостовую и сел в такси.
— Режь меня на куски, если он не к рыжей жиличке приходил, — сказала она.
— Мозги вывихнешь про одно думать. Он о тех, кто до войны жил, интересуется, — ответила старуха.
— Для вида. Бедра есть, и грудей не занимать, и все остальное в порядке, а родной муж от тебя бегает.
— Слушай, Нинка, а Приходько вроде бы до войны жили? Те, что у колонки…
— Не жили. Они в сорок четвертом с Донбасса приехали. Спрашиваю рыжую: может, секрет какой есть? А она смеется. «Поезжай, — говорит, — на курорт, и за тобой будут бегать». — Молодая махнула рукой и ушла с ведром за сарай.
Старуха стояла и думала о том, сколько людей жило здесь до нее и сколько еще будет жить после. Она как будто вспотела еще больше. А может быть, она ни о чем не думала и просто потела от жары.
В прохладной комнате загса мужчина пенсионного возраста прочитал:
— «Мария Тимофеевна Ганыкина умерла в 1942 году. Записано со слов соседей».
Он посмотрел на моряка поверх очков.
— Это я знаю, — сказал моряк.
— Что же вы тогда хотите? — Мужчина пенсионного возраста продолжал смотреть поверх очков.
— Хотел бы узнать, где ее похоронили.
— Здесь об этом ничего не сказано. — Мужчина сказал это так, как будто тем, о чем не сказано в его книге, интересоваться просто неприлично. Он покосился на стол регистрации браков. Наступил обеденный час, и женщина за столом уже ела копченую тюльку с помидорами. — Свежая. По запаху слышу. Она дымком пахнет, пока свежая, — сказал он. Он посмотрел на моряка поверх очков, как бы удивляясь, что тот еще в комнате.
Такси остановилось напротив кладбищенской ограды. Шофер ездил с моряком по городу часа два, а на счетчике было около трех рублей. Шоферу это не нравилось. За два часа он мог успеть сделать рейс в Симферополь и заработать в три раза больше.
— Пора бы освободить машину, — сказал он.
— Потерпи. А это — чтобы не скучно было.
Моряк положил перед ним десять рублей. Шофер убрал их в карман и успокоился. Он развернулся и встал на обочине в густой тени лип. Он открыл дверцы и стал смотреть вниз на город и гавань, тесно заставленную судами, пока не задремал.
В это время в кладбищенской конторе пожилая женщина листала книгу. На букву «Г» Ганыкиной не было.
— Архипыч, как же все–таки человеку помочь? — спросила женщина старшего могильщика.
— Все там будем. Чего о ней беспокоиться? Лежит где–нибудь.
— Понес ерунду, понес, — сказала женщина.
У нее был сын летчик, и от него давно не было писем. Он и раньше не баловал письмами, но именно сейчас она вспомнила, что уже месяц от него не было весточки.
Женщина видела в окно моряка. Он ходил между могилами в той стороне кладбища, где хоронили покойников во время войны.
— Пока мы живем, сыновья о нас не очень–то думают, — сказала она.
Шофер проснулся и захлопнул дверцу. Машину хорошо продуло ветерком. Моряк сел рядом с шофером и тоже захлопнул дверцу.
— Поехали к почте, — сказал он.
— Живому — живое. Проедем поверху: я вам новый город покажу, — сказал шофер и включил стартер.
Такси проехало по асфальту между рядами новых многоэтажных домов. Бульдозеры на обочинах ровняли землю для тротуаров. По склонам горной пади экскаваторы прорывали террасы.
