В ДАУРСКИХ СОПКАХ
Майор Кулиш попал в Забайкалье после тяжелого ранения. Отлеживаясь в военном госпитале, он много размышлял по ночам о боях, в которых ему довелось участвовать, а больше всего вспоминал то, как его ранило.
Это было в излучине Дона. Гитлеровцы незаметно просочились в тыл и внезапно накрыли минометным огнем его КНП. Орудийные расчеты не выдержали вражеского натиска, отошли к Дону, а он остался без сознания, с перебитыми ногами в засыпанном окопе. Его спас от верной смерти заряжающий — солдат лет сорока Петр Афанасьевич Костюков. Рискуя собственной жизнью, утащил его прямо из-под носа у фашистов и доставил в медсанбат.
Очнувшись, майор немало подивился, что спас его именно Костюков — довольно неповоротливый человек, который с большим трудом постигал солдатскую науку. Особенно много пришлось с ним повозиться в запасном полку. Заставит, бывало, его ползти по-пластунски, а он оторвет живот от земли и ползет на четвереньках, выгнув вверх свою ребристую спину.
— Отставить! Вы убиты, начнем снова, — злился командир.
Ползет Костюков, а сам конечно же проклинает своего вредного несговорчивого командира. Что поделаешь? Приходится снова ползти.
По дороге в медсанбат они разговорились.
— Спасибо вам, Петр Афанасьевич, за все, — сказал, морщась от боли, Кулиш.
— Не за что благодарить меня, — ответил солдат. — Это я вам долг отплатил. Ведь вы тоже спасли меня под хутором Вертячим.
Кулиш нахмурил брови, стараясь понять, о чем говорит солдат.
— Что-то не припомню…
— Забыли? А я помню. Мне там пришлось целую версту под пулеметным огнем ползти. Ползу, помню, сам не свой. Пули по ранцу хлопают, аж пыль летит. Душа в пятки ушла. Ну, думаю, прощайся с белым светом, Петро, сейчас клюнет в спину и отбрасывай копыта. Да только ни одна пуля не клюнула меня в тот критический момент. Приполз я на огневую позицию. От ранца моего одни лямки остались. Спина, представьте, целая. А почему? Сами понимаете.
— Выходит, квиты мы? — попытался улыбнуться Кулиш.
— Так точно, товарищ майор.
Из медсанбата Кулиша отправили на станцию, потом он попал в иркутский военный госпиталь. После выздоровления просился в свой полк, а ему отказали в отделе кадров:
— Ваш полк и без вас неплохо воюет. Езжайте в Забайкалье. У вас богатый фронтовой опыт. Обучите новую батарею и поедете с ней на Запад.
Осенью он прибыл в даурские сопки, принял там дивизион, а примерно через полгода произошел случай, который заставил его вспомнить последний бой в излучине Дона и солдата Костюкова, который спас ему жизнь.
В подразделение пришло пополнение. Майор решил познакомиться с каждым солдатом в отдельности. Вызывал новичков к себе в землянку по одному. И вот к нему заходит высокий худощавый солдат с едва заметным пушком на верхней губе и докладывает:
— Товарищ майор, красноармеец Костюков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
— Очень хорошо, — сказал майор, дописывая строчку. — Как раз нам не хватает одного наводчика. Откуда родом-то?
— С Дона я.
— А я с Кубани. Чуть не земляки. — Командир положил ручку и взял со стола спички, чтобы поджечь потухшую папиросу. Взгляд у него был спокойный. Густые вразлет брови, похожие на крылья черной птицы, придавали его лицу строгое и даже суровое выражение. Внимательно рассматривая чуть неуклюжую фигуру солдата, его бледноватое лицо, на котором яснели живые серые глаза, майор начал было рассказывать о том, что в войну в его взводе тоже служил один донской казак, но потом вдруг умолк, точно осекся. Серые глаза новичка показались ему очень знакомыми. Где он их видел?
— Позвольте… Как вы назвали свою фамилию? Костюков? А имя, отчество?
— Владимир Петрович, — с недоумением ответил новичок.
— Да уж не сын ли вы того самого донского казака — Петра Афанасьевича Костюкова?! — воскликнул майор, приподнявшись из-за стола.
Перед ним стоял действительно сын его бывшего солдата Петра Костюкова — белоусого артиллерийского разведчика. О существовании этого сына Кулиш знал еще в окопах Сталинграда по письмам, приходившим солдату от жены. Письма те были короткие, без особых новостей, но с большим количеством низких поклонов «от белого лица до сырой земли». Заканчивались они все одной неизменной фразой: «А еще прими поклон от твоего любимого сына Владимира Петровича…»
«Это что ж, самый старший?» — спрашивали Костюкова батарейцы. «Так точно! Наследник рода, — с гордостью отвечал отец, бережно пряча письмо. — Скоро мне на помощь придет».
И вот этот наследник рода — Владимир Петрович — пришел служить в батарею. Бывают же случаи!
Расспросив все об отце, который воевал теперь где-то в Белоруссии, командир дивизиона вспомнил Сталинград.
— Хороший у вас отец. Храбрец, умелец. Жизнь мне спас под хутором Вертячим. — И, бросив на солдатского сына испытующий взгляд, добавил: — Будем надеяться, что сын пошел в отца.
После беседы с командиром Костюков прибежал в свою землянку и тут же написал письмо отцу. В конце месяца пришли с фронта два письма — одно Владимиру Костюкову, второе — майору Кулишу. Петр Афанасьевич радовался, что нашел наконец своего командира батареи, сообщал ему все фронтовые новости, а в конце наказывал «держать сына в строгости и не давать ему никаких поблажек», напомнив при этом о памятном бое под хутором Вертячим.
Вскоре все солдаты знали, что отец у нового батарейца отважный фронтовик, спас жизнь их командиру, за что получил высокую награду. Артиллеристы с любопытством рассматривали своего товарища — сына героя — и немного сожалели, что наследник отцовской славы не по всем статьям пошел в отца: он был сутуловат, со впалой грудью и, должно быть, слабоват здоровьем. Трудно ему придется в строю, тем более в артиллерии.
Думал об этом и старшина батареи. Как-то вечером, после ужина, он вызвал к себе новичка и, может быть, для того, чтобы хоть чуть-чуть «поправить» внешний вид, или просто из уважения к его отцу заменил ему гимнастерку. Узнав, что прибывший имеет подходящее образование, решил сделать его своей правой рукой — писарем-каптепармусом.
— Куда вам в строй с таким хлипким здоровьем? — посочувствовал он.
«Тихая» должность писаря-каптенармуса вполне устраивала Костюкова. Правда, в детских мечтах об армии он видел себя не иначе как на лихом донском скакуне с обнаженной саблей в руке или в красивом строю автоматчиков, шагающих по Красной площади. Но мечты — одно, а действительность — другое. Попав в полк, он сразу же почувствовал, что солдатская служба куда труднее, чем ему казалось, и с его силой хорошим строевиком не станешь. Значит, остается одно — нестроевая служба. Тут не потребуются сильные мускулы и богатырское здоровье.
Не откладывая дело в долгий ящик, старшина пошел к майору Кулишу согласовать вопрос о своем писаре-каптенармусе, а Костюков тем временем занял за столом свое «будущее место» и, пока нечего было делать, начал писать письмо матери, что благополучно прибыл в часть, похвастал, что получил уже приличную должность.
Но дописать письмо солдату не пришлось. Вошел старшина и рассеянно сказал, что из его затеи ничего не получается: командир решил зачислить Костюкова в строй, в орудийный расчет.
Такое решение командира Костюкову конечно же не понравилось. Он повернулся к окну и, рассматривая сквозь забрызганные дождем стекла оголенные ветром деревья, думал: «Чем же вызвано такое решение? Уж не сердит ли командир за что-нибудь на отца?»
Начались горячие дни боевой учебы. Подъем вместе с солнышком, физзарядка, классные занятия, выход с орудиями на учебное поле в широкую падь, что тянулась между сопками. Трудновато было красноармейцу Костюкову в первые месяцы воинской службы. Ведь он был не просто солдатом, а сыном героя, и это накладывало на него особую ответственность. Сын героя должен быть достойным своего отца. Вот и тянись. Там, где было в его силах, он старался не ударить лицом в грязь: первым выбегал на физзарядку, отлично отвечал на политических занятиях, превосходно знал уставы, материальную часть пушки. Но когда доходило до физподготовки или тактики, Костюков мрачнел и опускал руки.
