«Что такое? Что случилось со мной? — подумал он, пытаясь встать на ноги и поднять оброненную драгунку. — Что такое…»
Однако стоило ему только опереться коленом о землю, как острая боль в голени снова заставила его лечь. Отяжелевшая правая нога не слушалась и подгибалась, будто мышцы, управляющие ею, были порваны.
Никита едва дотянулся до драгунки и, перезарядив ее, огляделся.
У берега реки шевелился кустарник, как будто по нему пробирался какой-то крупный зверь. Монгола рядом с рыжей лошадью уже не было. Она теперь лежала на боку, вытянув задние ноги, и надсадно стонала, скосив мутнеющий глаз на Нестерова.
Каурый меринок, напуганный выстрелами и свистом пуль, с тревожным ржанием бежал по дороге к монастырю, развеяв по ветру длинный хвост и высоко подняв голову.
2
— Задело? — услышал Никита голос Васьки Нагих и приподнял голову.
— Нога…
Он увидел Нагих, привязывающего коня к придорожному кусту, и дальше в степи всадников своего отряда. Их было человек двадцать пять. Растянувшись в две линии, они шли, как в атаку, наметом. Впереди на гнедой белолобой лошади скакал Коптяков.
Выстрелы на холмах смолкли.
— Эх, ты… — сказал Нагих, покосившись на монгольского коня с разметанной по земле гривой. — Такого скакуна догнать затеял. Понесла же тебя нелегкая. Погляди, вся грива у него в лентах — священный конь, из всех степных скакунов лучший…
— У меня тоже конь добрый, — сказал Никита.
Нагих покачал головой.
— А к чему, скажи, ты на дорогу, не оглядясь, выскочил? Разве я тебе приказывал? И ламу не поймал, и себя зря изувечил — из строя выбыл…
— Может, обойдется еще… — сказал Никита и попытался встать.
Однако даже приподняться на раненой ноге ему не удалось — голень разламывало и жгло, словно кость, расколотая на мелкие куски, острыми раскаленными зубцами врезалась в мышцы и рвала их.
С трудом сдержав стон, Никита снова опустился на землю.
— Покажи… — Нагих наклонился к ноге Никиты. Из дыры в сапоге сочилась густая черная кровь.
Нагих вынул из кармана складень, раскрыл его и, став на колено, принялся осторожно распарывать шов на голенище Никитиного сапога.
— Пока санитарная линейка придет, мы хоть сапог сымем, — сказал он. — Лежи спокойно, не ворочайся…
Ветер на мгновение стих, и вдруг откуда-то издалека по реке донесся глухой звук пушечного выстрела.
— На Оловянной… Наступают… — сказал Никита.
— Не иначе — на Оловянной, — согласился Нагих и вздохнул. В ранении Никиты он обвинял себя и раскаивался, что послал отрезать путь монголу молодого Нестерова. Лучше было бы послать Силова: тот человек возмужалый, взрослый — не было бы беды.
— Терпи, — сказал Нагих и осторожно стал снимать с ноги Никиты сапог с распоротым голенищем.
Нестеров зажмурил глаза, растянулся на земле и, уронив руки на сухую траву, лежал неподвижно. Только пальцы его помимо воли сжимали жесткие колючие стебли, словно уколы стеблей могли помочь ему справиться с болью.
Когда он снова раскрыл глаза, он увидел над собой низкое небо со сплошными бородатыми облаками, без единого светлого пятнышка, серое и унылое. Потом он увидел Василия Нагих и рядом с ним фельдшера, разматывающего широкий белый бинт, сапог, брошенный на землю, и окровавленною портянку, висящую на пригнутых стеблях мертвого пырея.
Дальше, у прибрежных кустов, подступающих к самой обочине дороги, широкоплечий приземистый ездовой держал под уздцы запряженных парой в санитарную линейку гнедых рослых лошадей. Запах крови и труп лошади с косматой гривой беспокоили их. Они тревожно пряли ушами и нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Казалось, лошади только и ожидали удобного случая, чтобы вырваться из рук ездового и броситься в степь, прочь от дороги.
Нестеров лежал навзничь и не видел своей оголенной до колена ноги. Не было ни мыслей, ни чувств, все слилось в боль.
Ветер дул резкими порывами, и, когда стихал, явственнее доносилась орудийная стрельба с Оловянной.
Фельдшер поднялся с колен и спросил:
— Сильно болит?
— Ничего… — сказал Никита и сжал зубы.
— Маленько еще потерпи, пока поднимать будем.
— Ладно, — сказал Никита.
Втроем: Нагих, фельдшер и санитар, бережно подняли Нестерова с земли и отнесли в санитарную повозку.
— Ну, я поеду отряд догонять, — сказал Василий. — Ты лежи, ни о чем не думай, не береди себя. Вечером, коли время выберу, наведаюсь.
— А коня моего поймали? — спросил Никита.
— Андрюшка Силов поймал, теперь в заводных ходить будет.
— Ну, трогай, — сказал фельдшер ездовому линейки. — Да потихоньку поезжай, под ноги гляди, где поглаже…
Санитарная повозка и сверху и с боков была покрыта брезентом, натянутым на высоких деревянных стойках, и Никита не видел, как садился в седло Василий. Только по топоту копыт на дороге он понял, что Нагих ускакал догонять отряд.
Потом повозка качнулась на рессорах и, постукивая колесами, медленно покатилась по дороге.
Никита закрыл глаза, и тотчас же перед ним возникла бурая степь с волнами сухой прошлогодней травы. И, словно повозка везла его во времени назад, возникали перед ним в обратной последовательности все события дня: безглазое лицо монгола в остроконечной шапке пагодой, лысый холм с черной вершиной, степь, степь и опять степь, потом станция Адриановка и красные вагоны воинского эшелона, из которых по громыхающим трапам сводили оседланных лошадей.
Повозку покачивало и встряхивало на каменистой дороге, и когда Нестеров открывал глаза, в полумраке перед ним маячил
