что не всякому взрослому выпадает на его долю. В первый рейс Мамкин всю малышню и вывез. Беспокоился только – перенесут ли они взлет и посадку? И еще – вдруг «мессершмитты» в воздухе попадутся и от них придется уходить?
Кукурузник тогда такие прыжки и кульбиты будет совершать, да скакать по-козлиному – не приведи господь, во время какого-нибудь крутого разворота или петли зубы запросто могут вылететь изо рта. Конечно, это преувеличение. Но преувеличение не очень великое, – во всяком случае, когда, уйдя от «мессера», Мамкин приземлялся на аэродроме, у него в ушах стоял нехороший звон, а ноги словно бы свело судорогой.
Хорошо, кукурузник – самолет маленький, в случае пикирования с высоты любого двухлетнего страдальца, находящегося внутри фюзеляжа, далеко не унесет, не забросит в хвост или под мотор, – не покалечится он… Хотя оцарапаться, конечно, может. Да и то, пожалуй, несильно.
Первый рейс закончился идеально. Саша Мамкин был доволен: взлет хотя и был крутым, свечкой вверх – иначе не получалось обойти высокие деревья, Мамкин обязательно задевал за них лыжами, – прошел прекрасно, был также нырок в глубокую воздушную яму, но и он закончился благополучно, ни один из двухлетних пассажиров не подал голоса, даже писка, и того не было; Мамкин в полете все прислушивался – не раздастся ли из фюзеляжа какой-нибудь испуганный крик? Нет, не раздался.
Приземление же было плавным, ровным, словно Мамкин садился на пуховую перину. Но садился он на утоптанный, вручную приглаженный катком снег.
На аэродроме, разбитом на границе Белоруссии и Смоленской области, его встретил командир эскадрильи Игнатенко, измученный бессонницей (он совершил неудачную посадку и повредил себе ногу, по ночам его мучили боли, не давали спать, – то ли нерв какой, очень чувствительный, защемил себе комэск, то ли что-то еще, может быть, имел место закрытый перелом, но Игнатенко в госпиталь не пошел, остался в части, на подножном лечении), нашел в себе силы улыбнуться Мамкину.
– Саш, пляши, – сказал он.
– С какой радости?
– Радость есть. Я бы и сам сплясал, да не могу. – Игнатенко поморщился, уголки рта у него болезненно опустились.
– Давай, давай, Ефремыч, раскалывайся.
И Ефремыч раскололся, не расколоться было нельзя.
– Тебя орденом Красного Знамени наградили, – торжественным тоном произнес он.
Мамкин не выдержал, сбацал несколько коленцев, рот у него растянулся от уха до уха, – похвалил самого себя:
– Ай, да Мамкин, ай, да молодца!
Решив, что сплясал он мало, сплясать надо больше, Саша отколол еще несколько лихих, популярных в его деревне коленцев, хлопая себя ладонями по ногам, доставая даже до пяток, повторил восторженно, с заводными радостными нотками, возникшими в его звонком голосе:
– Ай да Мамкин, ай да молодца! Ну и молодца! Вот у меня дома этому делу удивятся, а!
– А чего, действительно молодца! – похвалил его командир, улыбнулся скупо – наверное, вспомнил собственную молодость, когда сам был таким же моторным, губастым, шумным, заводным, как и Санька Мамкин, ничего у него тогда не болело, и плясал он точно так же, очень охотно, лихо выворачивая ноги и громко, почти не нагибаясь, хлопая по пяткам ладонью. Покачал головой одобрительно, затем, разом согнав с обветренных губ улыбку, сказал: – Завтра снова полетишь в отряд, к партизанам… Детей велено вывезти как можно скорее.
– В отряд, так в отряд, нам, татарам, все равно, – покладисто проговорил Мамкин, стянул с головы брезентовый шлемофон, похлопал им по колену.
– И еще, – добавил Игнатенко посуровевшим тоном, – зайди к дежурному, возьми письмо. Сегодня почта была.
Вот день какой роскошный, удачный выдался, – просто редкостный, почаще бы такие дни выпадали!
Из кукурузника, из фанерных закоулков его, пахнущих бензином и масляной краской, выскребались детишки, тем, кто не мог сам себя достать из самолетной глубины, подсобляли взрослые, вытаскивали на свет Божий, отряхивали и ставили в строй… Затем строй этот детский повели в столовую – там ребятам приготовили летчицкое угощение – трофейный шоколад в тарелках и компот.
Не знали взрослые, что шоколада этого ребята наелись под завязку – в детском доме так плотно напихали его в себя, что даже в старости будут помнить его вкус и морщиться нехорошо, кривить губы с мыслью: а не засунуть ли палец себе в рот, чтобы вырвало?
Письмо пришло от учительницы младших классов Лены Воробьевой, – вернее, не Лены, а Елены Сергеевны, обаятельной городской особы из Ульяновска, куда Мамкин летал прошедшей осенью получать новый кукурузник.
В полк гражданской авиации пришла разнарядка на четыре новые машины, и четыре пилота полка, – Игнатенко, Мамкин и еще двое человек – перегнали их по воздушным закоулкам, «задами и огородами», чтобы не напороться на немцев, в свою часть.
Во всех ульяновских кинотеатрах шел фильм, который народ посещал по нескольку раз в месяц, люди готовы были смотреть это славное кино еще и еще, – «Битва под Москвой». На сеансах зрители растроганно хлюпали носами, вытирали лица платками и рукавами пальто, радовались и мечтали о том светлом, заставляющем замирать сердце времени, когда победа будет одержана не только под Москвой, но и на всех фронтах, по всей линии от Мурманска и Печенги доТуапсе и горных прикубанских сел.
У летчиков выдался один свободный вечер, и они пошли в кинотеатр, расположенный недалеко от городского сада.
Дворец киноискусств располагался в старом деревянном здании, стулья в зале были скрипучие, сам зал хоть и просторный, но душный, – впрочем, люди духоты не замечали, вздыхали счастливо и одновременно тревожно, отжимали мокрые соленые платки прямо на пол, под ноги и вскрикивали едва ли не обреченно, испуганно, когда видели гитлеровские танки, крушившие гусеницами детские игрушки, сугробы, из которых торчали мертвые руки со скрюченными пальцами и обгорелые трубы крестьянских хат.
Мамкин тоже было захлюпал носом, но вовремя остановил себя, вгляделся в сумрак зала, по которому бегали светлые тени, вспыхивали и гасли блики, грохотали тяжелые траки и казалось, что ветер сражения заставляет людей опасливо пригибать головы.
Позади Мамкина сидела темноглазая, с тонким смуглым лицом девушка, и летчик беспокоился, не загораживает ли он своей головой экран, видно ли, как наши сибиряки в овчинных полушубках ломают ребра немцам? Девушка ловила взгляд Мамкина и молча улыбалась ему.
Летчик же всякий раз смущенно произносил: «Извините!» – и старался теснее вдавиться крестцом в стул, чтобы его лохматая голова не загораживала этой волжской красавице экран…
Когда кончился фильм и в зале зажегся тусклый, какой-то немощный свет, народ в рядах поднялся как по команде, дружно и в едином порыве захлопал ладонями.
Люди аплодировали не только толковым киношникам, снявшим этот фильм, а в первую очередь
