день в отделение, где лежал «ранбольной» Боганцов, принесли пять комплектов формы-песчанки разной степени выгоревшести, хотя ни одна из них не была похожа на саму себя полугодичной давности, сержант мельком глянул на одежду и ткнул в один комплект, лежавший в середине.
– Это и есть… Моя одежда.
Кладовщица, принесшая форму, недоверчиво сощурилась:
– А чем докажешь, солдат, что это – твой комплект?
– Не солдат, а сержант.
– Неважно. Так чем докажешь? Меткой от пули? Ты ее не найдешь… Мы всю одежду штопаем очень тщательно. А, солдат?
– Не солдат, а сержант.
– Неважно.
– В воротник куртки вшита гильза от автомата Калашникова калибра пять – сорок пять. Вскройте ее – и вы убедитесь…
– Да? – недоверчивая кладовщица сунула руку в карман халата и вытащила небольшие ножницы – явно не портновские, скорее педикюрные, с узкими кольцами для пальцев, щелкнула ими. В этом остром звуке, в щелке, было сокрыто что-то неверящее, заставляющее человека напрячься.
Нащупав куртку, она промяла пальцами небольшой, почти неприметный бугорок, возникший на изнанке воротника еще до стирки, и недовольно произнесла:
– Ага!
Нет бы бабке обрадоваться, но физиономия у нее сделалась, как у старой лягушки. Ножничками она вспорола матерчатую схоронку в воротнике, извлекла из нее автоматную гильзу. Лицо у старухи сделалось еще более недовольным.
– Ага! – В голосе ее возникли глухие, очень упрямые нотки, словно бы она хотела обвинить сержанта в чем-то недобром, хотя слова ее уже не имели никакого значения. В записке, извлеченной из гильзы, были указаны все «позывные» Боганцова.
Форму-песчанку, выстиранную, выглаженную, пришлось вручить сержанту, в ней он и отбыл в свою часть, в город Джелалабад. Впечатление от госпиталя у него осталось отличное, кроме, может быть, старухи с брюзгливо откляченной нижней губой, заправлявшей на складе одеждой, побывавшей не только в употреблении, но и под пулями.
Прибыв в батальон, сержант, как и положено, доложился о госпитале, о том, как там лежалось и какой красоты работают в отделениях девчонки… Впрочем, не только девчонки, а и… Тут он рассказал о бабке-кладовщице, вместе с ребятами посмеялся над ее придирчивостью.
– Эта тетушка любого генерала может поставить во фрунт, не постесняется.
– В Афганистан бы ее, на должность старшины роты, тогда бы мы картошку ели с мармеладом.
– Поздно. Все говорят, что скоро мы отсюда уйдем.
– Эх, перевестись бы снова в погранцы. – Боганцов не выдержал, потянулся, он словно бы раны свои проверил: надежно заштопаны или не очень?
Слова его были услышаны: скоро их батальон отвели на отдых, а потом и на переформирование, часть бойцов перебросили в маневренную группу, подчиненную пограничному командованию, в первую очередь в ММГ попал Боганцов, как владелец «зеленого» автомата, и у сержанта началась новая жизнь.
Но рассказ на этом не заканчивается, про Боганцова еще можно писать, да писать…
А мне вспомнились события середины восьмидесятых годов, когда еще был жив Союз и мы не думали, не гадали даже, что наша большая и дружная семья когда-нибудь внезапно распадется…
По заданию одного толстого журнала я находился в командировке в Ливане, в горах… В Ливане в ту пору шла война, которую можно было назвать и гражданской, и войной за территории, и освободительной, и войной за торжество правды – какой угодно, дело не в определении, а в том, что всякая война – это боль для человека, именно ему приходится расплачиваться своей кровью, а то и жизнью за планы и намерения политиков.
В горах, возвышавшихся над хлебной долиной Бекаа, я оказался в группе палестинцев, там и заночевал. Костер развели очень искусно – такой, что ни сверху, с гор, ни сбоку, откуда может близко подойти неприятельская разведка, ничего не было видно. Вокруг огня расположились бойцы. Вечерняя еда, разговоры, печальные палестинские песни, легкий светящийся дым, тающий на высоте двух метров, крупные зеленые звезды над головой, все это создавало особую обстановку, которую, наверное, лишь на востоке и можно встретить…
Вдруг зазвучала песня, в которой часто упоминалось слово «кляшен». «Кляшен, кляшен…»
Это была песня об автомате Калашникова. Выговорить длинное слово «калашников» палестинцам было очень трудно, по-арабски это слово было почти не произносимо, поэтому палестинцы облегчили его, произносили «кляшен», и в песню оно вписалось, как родное – будто бы всегда присутствовало в песенных текстах… Я уже не говорю о том, что все палестинцы, как один, были вооружены автоматами Калашникова калибра 7,62.
Автомат Калашникова присутствует в гербах нескольких стран, Калашами называют новорожденных, и это имя привилось, стало своим у разных народов, оно вошло, как мужское имя, в язык. Более популярного автомата, чем «калашников», в мире нет. Кое-кто пытается противопоставить ему автоматическую винтовку М-16, но на практике американка очень часто бывала бита, как старая капризная барыня.
В Афганистане, случалось, проводили пробные стрельбы из М-16 и «калашникова», чтобы понять, что есть что и какое оружие лучше? Лавры во всех случаях доставались «калашу», хотя иногда случалось, что пули у него шли в рассев, но виноват был стрелок, автомат всегда работал, как часы, не отказывал в любых условиях, – вытащенный из грязи, из воды, из болота, из жидкой глины, из едкой местной, красной, как кровь, пыли, – отовсюду.
А американка, стоило ей только малость перегреться, умолкала надолго, даже чихать не могла, не то, чтобы стрелять. И это – факт.
В общем, песня палестинцев была понятна, как понятна и их благодарность оружию, сделанному на земле, где многие из этих ребят никогда не были.
В горном лесу кричали ночные птицы, раздавались шорохи, всхлипы, стоны, чихи, рычанье и рявканье, – жизнь шла, и это наводило на ободряющую мысль, что может быть, война здесь скоро закончится… Может быть. Но, к сожалению, война обладает плохой способностью, – закончившись в одном месте, она начинается в другом. И это печально. Защититься от нее можно только хорошим оружием, вот ведь как – только им, и здесь в голову невольно приходит мысль об автомате Калашникова…
