— Не шевелиться! Стреляю!
Карманы его пусты. Вытянутые указательные пальцы оттопыривают материю…
Что будет, если кто-нибудь все-таки шевельнется?!
Агент замирает у шкафа. Ширвиндт пятится к двери, не сводя взгляда с него и Шриттмейера, сидящего у стены. Руки Шриттмейера лежат на коленях.
— Так… Хорошо… — говорит Ширвиндт. — Полиция будет здесь минут через пять. И как вы не догадались, что к плинтусу подведена сигнализация?!
Шриттмейер дергает щекой.
— Послушайте…
— Сидеть! — кричит Ширвиндт. — Впрочем, нет… Встань и иди к стене! Руки на затылок. Быстрее!
Медлить нельзя. Шок от внезапности не бывает длительным. Держа правую руку в кармане, Ширвиндт обыскивает Шриттмейера.
— Очень хорошо, — говорит он, доставая из пиджака комиссара пистолет. — Вы просто гениальный актер, Шриттмейер! Такая искренность!.. Попробуйте с той же дозой убедительности доказать полиции, что вы жулик, а не агент гестапо, и, может быть, отделаетесь полугодом тюрьмы.
В эту минуту Ширвиндт больше всего жалеет, что сигнализация, якобы подведенная к плинтусу, выдумана им, а не существует на самом деле: оставаться в комнате наедине с гестаповцами ему не улыбается. Но и уйти нельзя. Положение почти безвыходное.
— Стоять! — говорит он, отходя к двери и держа руку с пистолетом у бедра.
— У нас мало времени, и мне нужна правда. Что с Минной Буш?
Шриттмейер тихо смеется.
— Ничего. Мы действительно из полиции, господин Ширвиндт. На вашем месте я все-таки взглянул бы на мое удостоверение. Оно в нагрудном кармане.
«А вдруг ошибка?! Но ботинки?.. Извечный немецкий стандарт…»
Ширвиндт не убирает пальца с гашетки.
— Вы покажете его инспектору. Не спешите, Шриттмейер.
— Я и не тороплюсь.
— Кто вас послал?
— Генеральный прокурор. Мы приехали из Берна. Здесь нас не знают.
— Даже главный комиссар Женевы?
— Даже он. Позвоните в Берн.
Помощник Шриттмейера не вмешивается в разговор. С руками на затылке стоит у шкафа. Настоящий полицейский вел бы себя иначе и попытался бы что-нибудь предпринять.
— Позвоните в Берн, — настаивает Шриттмейер.
— И не подумаю.
Не спуская глаз с немцев, Ширвиндт снимает трубку телефона и вызывает радиомагазин. Голос Минны возникает в мембране почти сразу же вслед за гудком.
— Говорит Ширвиндт!
— Вальтер?.. Слава богу!..
— Что у вас?
— Был обыск…
— Знаю. Где они?
— Один ушел часа два назад, а второй только что. Что мне делать, Вальтер?
— Закройте магазин. Я скоро позвоню.
Ширвиндт опускает трубку на рычаг и задумывается. Ну и ситуация… Двое немцев — и он один! Вызвать уголовную полицию? Нет, не стоит; показания немцев могут обернуться против «Геомонда». Они, пожалуй, достаточно разнюхали о его контактах с Роз и радиомагазином.
«Хорошо поставлено! — думает Ширвиндт. — И расчет недурен: запугать и заставить надолго прекратить работу. По логике Шриттмейера что я должен делать? Конечно же, немедленно покинуть республику Гельвецию. На это и вся ставка! Не думал же он всерьез, что я забуду проверить в комиссариате личность некоего Шриттмейера, перевернувшего вверх дном мою контору?»
Ширвиндт перекатывает сигарету из угла в угол рта. Свободной рукой трет подбородок. Невесело улыбается про себя. «Да вышло бы, с точки зрения гестапо, очень забавно!.. Я звоню, мне отвечают, что комиссара с таким именем не существует, а ордер на обыск подложный, и Центр, учитывая положение, приказывает мне бросить все — связи, радистов, почтовые ящики — и бежать из Швейцарии… О нас в РСХА судят по своим собственным зарубежным резидентурам. Их человек на моем месте вышел бы из игры. Не потому ли Шриттмейер и не оказал сопротивления, что считает план выполненным? Пусть не по схеме, пусть с поправками на обстоятельства, но в целом доведенным до логического завершения?..»
Ширвиндт делает вид, что колеблется.
— И все же не верится, что вы из полиции, господа.
У Шриттмейера дергается щека.
— Глупости. Позвоните в Берн.
— Будь мы из гестапо, — вздыхает агент, — я размозжил бы вам голову. Нас все-таки двое, не забывайте об этом!
— К сожалению, помню.
— Он прав, — вмешивается Шриттмейер. — Если вы связаны с Марешаль, а мы — гестапо, то почему бы нам не прикончить вас? Мы могли бы сделать это и раньше. Скажем, вчера. Где-нибудь на улице, вечером.
Ширвиндт чуть опускает ствол пистолета. Пусть считают, что он вконец озадачен… По сути, Шриттмейер сейчас играет ему на руку.
— При чем здесь Марешаль? Я думал, что вы грабители, пока вы сами не стали нести околесицу о шпионаже.
— Мы из полиции, — твердо повторяет Шриттмейер и осторожно косится на Ширвиндта. — Справьтесь в Берне. Мы из отдела Ж-семь главного комиссариата.
— Подождем инспектора.
— Ваш сигнал не сработал, иначе инспектор был бы уже здесь… Нам всем повезло, господин Ширвиндт: признаться, мне было бы не слишком приятно предстать перед коллегами в подобном виде. Да и вам трудно было бы объяснить, зачем вы все это проделали. Верните оружие, господин Ширвиндт, и позвоните в Берн.
Ширвиндт как можно убедительнее изображает человека, обуреваемого сомнениями. Лоб его наморщен.
— Ну нет… Вернуть оружие — это уже слишком! Я не хочу рисковать. Если вы из полиций, то вечером придете за ним вместе с представителем местных властей. Согласны?
— Но это нелепо!..
— Другого я не предложу!.. А теперь — вон отсюда!
С пистолетом наготове Ширвиндт провожает немцев до самого выхода на улицу. Запирает дверь и сдвигает заслонку глазка. Шриттмейер быстрым шагом удаляется от дома, агент спешит за ним. Ширвиндт смотрит в глазок, пока Шриттмейер и его подручный не скрываются из виду. Ощущая тяжесть в ногах, поднимается наверх. Садится.
Что же теперь?
Прежде всего выбросить пистолет. За ним не придут. Затем позвонить Минне Буш. Пусть готовится к отъезду. Власти не станут чинить ей препятствий: она швейцарская гражданка и вольна ехать, куда хочет. Адрес в Испании отпадает; Мадрид и Барселона самые неподходящие места для человека, преследуемого нацистами. Остается Италия. Там ее не станут искать. Сегодня же ночью Минна Буш должна пересечь границу… Ну а он сам? А «Геомонд»?
Ширвиндт обжигает пальцы о сигарету. Для него лично отъезд равносилен бегству капитана с мостика во время шторма. Он остается. При известных мерах предосторожности работу можно и нужно продолжать. Связи, конечно, следует изменить, от встреч с информаторами полностью отказаться, перейдя на аварийную схему контактов. И главное — немедленно известить Центр.
На столе поблескивает стеклянным колпачком забытая Шриттмейером радиолампа. Ширвиндт двумя пальцами берет ее и подносит к глазам. Роз ли оставила ее в студии или Шриттмейер взял в магазине — сейчас это не имеет значения. Ширвиндт прячет ее в шкатулку с векселями. Всякий раз, когда лампа попадется на глаза, она будет напоминать ему об осторожности. Заперев шкатулку, он снимает с полки книгу и, сверяясь с шифром, пишет короткое сообщение Центру. Ни слова лишнего. Только суть и итог: «Перехожу на аварийный вариант. Прошу утвердить. Работу продолжаю…»
4. Февраль, 1943. Париж, бульвар Осман, 24
Сталинград!..
Жак-Анри обнимает Жюля. Приемник, настроенный на Берлин, передает траурные марши. Они звучат надгробным словом над могилами солдат из двадцати двух окруженных и разгромленных дивизий вермахта. Правительственный комментатор имперского радио Фриче беспрерывно цитирует последнее высказывание обожаемого фюрера: «Пусть наши враги знают: если в прошлую войну Германия сложила оружие без четверти двенадцать, я принципиально сдаюсь не раньше, чем пять минут первого!»
Жюль обшарил всю контору сверху донизу и нашел неполную бутылку перно. Сталинград следовало бы отметить, по крайней мере, шампанским, но где его взять?.. Жюль, морщась, выпивает рюмку, наливает вторую.
— За сталинградцев! За солдат!
Жак-Анри чокается с ним.
— За нас? — предлагает Жюль, разглядывая на свет остатки перно.
— За нас! За победу! За Москву, старина!
Жюль, задохнувшись, переводит дух.
— Пять минут первого… А?! Как тебе нравится?
— До полной капитуляции далеко, — тихо говорит Жак-Анри. — Это только начало.
— Да, но какое!.. За начало?
Жюль переворачивает бутылку, выжимая последние капли. Он не любит и не умеет пить, но сейчас глотает перно, как воду. Жак-Анри настраивает приемник. В Берлине, во Дворце спорта, выступает Геббельс. Через каждые пять минут зал ревет: «Xox!.. Xox!.. Хох!!» Голос Геббельса срывается: «Народ, поднимись, и буря, разразись!..» Ого, пришлось вспомнить и о народе?! А как же с формулой гениальнейшего фюрера: «Я сам и есть Германия»?
