Ожидая, когда связисты протянут новую нитку, Лохматов в стереотрубу наблюдал за левым берегом и минут через двадцать безошибочно определил начало общего наступления. В это время наладили связь. Испуганный Самойленко доложил, что в направлении его батареи двигается больше десяти танков. Памятуя недавний разнос, старший лейтенант спрашивал, как ему теперь поступить… На этот раз у Лохматова не хватило времени даже на матюки. Вырвав из рук ординарца повод, он вскочил на лошадь и под огнем поскакал на вторую батарею. Леваков, которому от начальства досталось меньше, уже вел бой; через минуту-две открыл огонь и Самойленко, но решающий момент был утерян: немцы, теперь точно знающие расположение наших огневых точек, били по ним из тяжелых орудий с того берега, в то время как танки неслись по прямой, укутанные снежными вихрями и дымовой завесой, оставленной танковой разведкой.
Между второй и третьей батареями простиралась болотистая пойма — безымянная речка уходила своими истоками на юго-запад. Однако не сразу стало ясно, что именно сюда, к этой речке, стремятся танковые подразделения Шлауберга. Чем ближе они подходили, тем ожесточеннее становился артобстрел с того берега. Частые разрывы снова нарушили связь — командир дивизиона не мог больше связаться ни с Леваковым, ни с Гречиным, ни со штабом полка. Только пэтээровцы — всего два отделения — вовремя открыли огонь и вели его, пока не погибли под гусеницами танков. Леваков и Лохматов, командовавший теперь второй батареей, не были в войне новичками, и скоро на поле начали появляться подбитые танки и самоходки, но оставшиеся били с короткого расстояния осколочными, и людей на батареях значительно убавилось.
А потом произошло самое страшное. Немецкие танки устремились к устью речки и, втянувшись в него, пошли петлять по ее извивам между узкими и высокими берегами…
Через несколько минут загорелись Переходы.
— Вот и все, мальчики, — устало сказал капитан, в забывчивости шаря пальцами в пустой пачке. — Прорвались как раз между двух батарей. Расстояние хорошее, а стрелять нельзя, в своих попадешь…
В землянке воцарилось молчание.
— Что же теперь будет, товарищ капитан? — тихо спросил Тимич.
— Что будет? — Лохматов странно засмеялся, хотя глаза его оставались мертвыми. — А ничего не будет. Все кончено. — Сгорбившись, он пошел к выходу, но возле него задержался еще на секунду. — Мою ошибку, мальчики, вы непременно когда-нибудь повторите. Мне кажется, и у вас, рано или поздно, проснется жалость к ближнему. Она всегда приходит не вовремя…
Он ушел, лейтенанты недоуменно смотрели ему вслед.
— В том месте, — задумчиво сказал Тимич, — артиллерийские батареи иначе не поставишь…
— Чепуха! — запальчиво крикнул Гречин. — Я бы на его месте…
— Молчи, Колька! Мы и на своем-то обделались!
— Товарищ старший лейтенант, порядок! — перевесившись вниз, крикнул Уткин. — Отпилили. Теперь и мое к бою готово.
Гречин поспешил наверх. В землянке появились какие-то дядьки с усами — четверо пожилых солдат, и все с усами — и принялись выносить тяжелораненых. Легкораненых тут же как ветром сдуло. У печки осталось только трое, но и они, подобрав вещмешки и закрутив обмотки, заковыляли к выходу.
— А тебя, милок, вдругорядь заберут, — сказал напоследок один из санитаров, прикуривая от уголька, — а покеда своих девать некуда.
Наверху гудела автомашина, кричали и матерились раненые, кричала девушка-санинструктор. Потом пришли Кашин с Моисеевым, молча подхватили младшего лейтенанта на руки, вынесли наверх. Солдаты сдвинули вместе снарядные ящики, положили на них Тимича, набросали сверху полушубков — лежи, младшенький, не замерзай.
Слева, подсвечивая небо малиновыми всплесками, догорали Переходы. Канонада слышалась теперь за ними — мощная, она не была похожа на немецкую, ожесточенно-испуганную, а ровными, уверенными басами перекатывалась по равнине с одного ее края до другого. Ее слушали затаив дыхание.
— Хлопцы, — сказал Уткин, — а ведь это наши жмут!
— Наши-и-и! Урра-а-а!
— Давай, ребята, круши фрицев!
Орали, бросали вверх шапки.
— Товарищ младший лейтенант, конец группировке!
Из-за реки еще стреляли — над батареей с шорохом проносились тяжелые снаряды, рвались в поле. Иногда угадывали на огневую, и тогда вверх летели бесформенные клочья тел, каски, которых почему-то оказалось здесь слишком много, поясные ремни, котелки. Из-за лесочка, что стеной стоял позади батареи, как-то незаметно выметнулись тридцатьчетверки, пронеслись мимо батареи, давя и разбрасывая гусеницами окоченевшие трупы; на бреющем полете над осветленной равниной пролетели штурмовики. Оставшийся в живых расчет салютовал им из карабинов.
Ремонтировать орудийные ровики никому не пришло в голову — все равно скоро дальше, на запад, догонять фронт. Кое-как подправили крышу, просто чтоб не дуло, забрались в землянку второго расчета. После долгих препирательств вытолкали Кашина за топливом. О младшем лейтенанте как-то забыли. Он тоже не торопился напоминать о себе. Почему-то, несмотря на боль, приятно было лежать в одиночестве, слушать, как за рекой грохочут взрывы.
Досасывая чинарик и задевая за все углы плечами, локтями, прикладом карабина и противогазом, землянку сказочно медленно покинул Моисеев, взобрался на крышу и, встав над трубой, стал дожидаться, когда пойдет большой дым.
Не прошло и минуты, как от четвертого расчета Кашин с грохотом поволок пустой снарядный ящик. Кавалеристы на низеньких мохнатых лошадках гнали от Пухоти толпу пленных, пахло тротилом, паленым тряпьем и развороченной свежей землей.
Из-за Ровлянского лесного массива огромным медным подносом выкатилось солнце, от дыма казавшееся багровым сверху, а снизу темно-вишневым.
Из остановившегося невдалеке «виллиса» вышли пять офицеров и девушка-корреспондент в белом меховом полушубке, белой кроличьей шапке и тоже белых аккуратных валенках. На груди ее висел фотоаппарат, на боку — обыкновенная офицерская планшетка. Офицеры замешкались возле машины, девушка направилась прямо на огневую.
— Стой, стрелять буду! — в восторге заорал Моисеев.
Один из офицеров махнул рукой: пропустите. Девушка подошла к орудийному ровику, поднялась на бруствер, сняла общим планом огневую, потом — крупно — кургузую пушку с отпиленным стволом, россыпь пустых снарядных гильз, затем убитых немцев, сожженный танк, зачем-то немецкую каску, саперную лопатку, брошенный впопыхах «шмайссер». Закончив работу, поискала глазами и вдруг прицелилась объективом в Моисеева. Тот выплюнул цигарку, приосанился — грудь колесом, винтовка наперевес, — но в последний момент его заслонил своей фигурой Уткин. Однако и Уткину не пришлось попозировать в одиночестве: из землянки, толкая друг друга, повалили огневики. Фотограф на передовой еще большая редкость, чем такая вот розовощекая, расхорошенькая женщина… Она добросовестно щелкала всех и улыбалась своей удивительной, смущенной улыбкой. Уж кто-кто, а она чувствовала себя счастливой: впервые сняла настоящее поле боя с подбитыми танками, воронками от снарядов, разбитыми самоходками и чумазыми, удивительно молодыми артиллеристами, о которых начальник штаба полка сказал, что они герои…
Впрочем, сюда она приехала не только ради этих снимков. Будет еще очерк…
— Скажите, где я могу увидеть разведчика… — она мельком глянула в блокнотик, — сержанта Стрекалова?
По-журавлиному переставляя ноги в ладно сшитых хромовых сапогах, подошел начальник штаба, за ним, придерживая рукой болтающуюся планшетку, поспевал командир батареи Гречин. Увидев начальство, Уткин отступил к орудию, где уже раньше собрался весь расчет.
— Мне нужен Стрекалов, — сказала корреспондент, — у меня очерк должен пойти в следующем номере…
Покровский не ответил — то ли не расслышал, то ли сделал вид, что это к нему не относится, — смотрел куда-то неопределенно-далеко, за реку, наверное, где все еще гремели орудийные раскаты.
Корреспондент обиженно пожала плечами.
Сделав свое дело, из-за реки не спеша возвращались тридцатьчетверки, в лесу сухо потрескивали выстрелы, рвались мины — это, обезвреживая их, развлекалась пехота, на опушке, где, по слухам, не так давно убили какого-то лейтенанта вместе с возлюбленной, плясали под гармошку, по полю бродили, перекликаясь, санитары — искали раненых, человек десять молодых солдат углубляли воронку — сооружали братскую могилу. Совсем близко, почти у ровика, на сдвинутых вместе снарядных ящиках лежал кто-то живой, накрытый ворохом шинелей, и смотрел на корреспондента без улыбки, строгими, запавшими далеко вглубь глазами.
Потом выстрелы за рекой прекратились. Над притихшим миром вставало утро. В самой высокой части единственного здесь высокого холма, который почему-то прозвали Убойным, слабо дымило.
