Владимир Першанин - Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом

Из дома пришло письмо. Сталинград уже несколько раз бомбили: Сталгрэс в соседнем Кировском районе и какие-то еще заводы. Мама очень тревожилась за меня, снова умоляла не лезть на рожон. Строила планы, что я могу пристроиться в технической службе. В апреле мне исполнилось двадцать лет, но для мамы я оставался мальчишкой. Впрочем, так, наверное, и было.

Некоторые в запасном полку валяли дурака. Шатались по бабам, пили самогон. Говорили так: «Мы воевали и скоро опять на фронт. Пожить-то надо!» Потом сразу человек пять выпили купленный на станции спирт. Трое насмерть отравились, двое – ослепли. Умерших похоронили, а ослепших мне до того жалко было. Ребята – мои ровесники. Я потом долго от всякого спирта шарахался. Впрочем, я к водке не сильно привыкший был. Потом уж приохотился, но меру знал. Был еще один случай: лейтенант прострелил себе руку. Сначала хотели судить как самострел. Но пошло заражение, и руку по локоть отрезали. Кажется, списали по инвалидности. Но все это были мелочи по сравнению с тяжелым положением на фронте.

В конце июля нас выстроили на плацу и зачитали приказ Народного Комиссара обороны И.В. Сталина № 0227. Всех нас он поразил своей жесткостью и прямотой. Чего скрывать, раньше порой мямлили, когда складывалось тяжелое положение. Хотя голос знаменитого диктора Юрия Левитана всегда звучал веско, но с первых дней войны правду нам никогда не договаривали. А здесь звучало совсем по-другому. Я приведу лишь некоторые фразы, которые особенно врезались в память.

«…Часть войск, идя за паникерами, покрыли свои знамена позором.

…Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

… Ни шагу назад. Таким теперь должен быть наш главный призыв».

Помню, несколько дней шли разговоры, мы обсуждали этот приказ. Уже после войны я не раз слышал выражение: «Войну выиграли молодые». Сюда вложен двойной смысл. Имеется в виду энергичность, смелость молодых бойцов и командиров. Конечно, воевали отважно люди всех возрастов. Но мы, двадцатилетние, рвались в бой. Даже те, кто горел в танках и чудом оставался живым.

Пропаганда лета сорок второго года уже заметно отличалась от той, которую проводили политработники в начале войны. Осенью сорок первого было больше общих слов о солдатском долге, защите Родины и так далее. К лету сорок второго немцы своей оккупационной политикой крепко навредили сами себе. Мы уже знали о массовом уничтожении советских военнопленных, мирного населения, угоне молодежи в Германию.

А какой заряд ненависти получили ребята, которые потеряли погибшими отцов, братьев! Я, как и другие, рвался на фронт и написал два рапорта. В то же время имелась категория танкистов, людей старше возрастом, хвативших жестоких боев, окружение, не раз видевших смерть. Они, как могли, тянули пребывание в запасном полку, боялись снова садиться в танки. Слишком много страшного они пережили за год войны.

В запасном полку были люди, горевшие в танках по три-четыре раза, буквально чудом уцелевшие. Это не могло не сказаться на психике. Некоторые просились в пехоту, заведомо зная, что жизнь командира пехотного взвода очень короткая. Они предпочитали если уж придется погибнуть, то погибнуть в атаке, чем сгореть в бронированной коробке. Один из лейтенантов рассказывал мне, как за день сменил два танка и закончил бой на третьем.

– Первый сгорел, мы с механиком едва успели выскочить. Хорошо, что снег был, успели горящую одежку потушить. Я, как командир взвода, пересел на другой танк. Через час снаряд в моторную часть угодил. Выбрались все пятеро, но троих из пулемета достали, так что опять нас двое спаслось.

– А третий танк? – спросил я.

– На третьем мне везло. Почти месяц отвоевал. Два немецких Т-3 и бронетранспортер подбили. Минометную батарею с землей смешали. Кого гусеницами раздавили, кого из пулемета перебили. К ордену Красной Звезды представили.

Орден лейтенант, как и тот артиллерист в госпитале, при мне не получил. Орденов летом сорок второго было раз-два и обчелся. Редко у кого медаль, ну и у больших командиров ордена. Они в атаку не ходили, выживали и ордена получали. В запасном полку все, кто выше майора, по ордену или два имели. Может, за финскую или за «освободительный поход» в Польшу. Не знаю.

В середине августа я был направлен в один из танковых полков 13-й армии Брянского фронта. Полк располагался недалеко от города Елец. До линии фронта было восемьдесят километров. Южнее нас с 17 июля 1942 года немцы вели наступление на Сталинград и Кавказ. Ожидаемый удар по Москве не состоялся. Немцы перехитрили наше командование, стянувшее по приказу Верховного огромные силы для возможного удара по Москве. В период с 17 июля немецкие войска захватили Ворошиловград, Шахты, а с 23 августа прорвались к Сталинграду. Во многих учебниках лето и осень сорок второго года считались самым тяжелым периодом, когда без преувеличения решалась судьба страны.

Я был назначен командиром танка Т-34, познакомился со своим экипажем, командиром взвода и роты. Уже через три-четыре дня мы по тревоге двинулись к линии фронта. Ходили слухи, что немцы прорвались к Сталинграду, там идут сильные бои. Ожидался удар и на нашем участке. По другим слухам, мы собирались наступать. Во всяком случае, баки танков были заправлены полностью. Кроме боекомплекта (77 снарядов и 4 тысяч патронов к пулеметам), мы загрузили еще штук по двадцать снарядов и дополнительный запас патронов.

Двигались ночью. Утром, едва рассвело, высоко в небе уже кружилась «рама». Шестьдесят танков – лакомая добыча для авиации, и командир полка запросил разрешения укрыться в лесу. Не знаю, как уж там шли переговоры. Вроде обещали поддержку с воздуха, и мы продолжали движение. «Юнкерсы-87» показались внезапно. Давно не встречались!

Комбат успел передать командирам рот команду, но до всех взводов она не дошла. Началась если не паника, то столпотворение. Большинство танков рванули в лес, кто-то на полной скорости продолжал мчаться по дороге. Посыпались бомбы. В основном стокилограммовые. Я своему механику-водителю сразу показал направление в осиновую рощу. Там деревья стояли довольно густо.

– Не бойся! – подбодрил я его. – Пробьемся.

С маху сломали с десяток деревьев, и я сапогом надавил ему на шлем.

– Стой!

А потом пришел страх. Я ведь более чем полгода не был на передовой. Ребята рассказывали, как нелегко идти снова под бомбы и снаряды. Здесь я почувствовал это на себе. Экипаж у меня из молодняка, сидят, сжались, как кутята, и на меня с надеждой смотрят. Как будто я их укрыть от бомб могу. А бомбежка была жестокая. В сорок втором некоторые модификации «Юнкерсов-87» несли уже до 1500 килограммов бомб. Не знаю, сколько бомб несла эта эскадрилья, но взрывы гремели один за другим. Грохот стоял непрерывный. Наш танк раза два качнуло, как кораблик в волну.

– Не бойтесь, ребята! – кричал я. – Нам только пря мое попадание страшно. А это один шанс из тысячи.

– А шанс, что за штука? – спросил кто-то из экипажа.

Я засмеялся. Нервный у меня был смех, потому что нагляделся разбитых авиабомбами на куски танков. Но что означает слово «шанс», объяснять не стал. Просто заверил:

– Не возьмут они нас. В танк попасть очень трудно. Это в сорок первом мы боялись. Осколки порой насквозь «бэтэшки» пробивали. Броня тонкая была. А у нас, во! Пять сантиметров. Попробуй…

Закончить фразу не успел. Одна из бомб рванула совсем рядом. В машине сразу стало темно от дыма и земляной завесы. Я выплюнул на ладонь кровь из прикушенного языка. Разболтался! А с другой стороны, ребят успокоить надо. На прощание «лаптежники», как обычно, прострочили все из пулеметов и убрались. Я открыл люк и присвистнул. От осинового перелеска остались островки поваленных, обрубленных деревьев. В воздухе висела пелена дыма, медленно оседающей пыли, пахло взрывчаткой и еще чем-то непонятным.

Шагах в семидесяти горел танк. Вернее, не танк, а то, что от него осталось. Груда искореженного железа. Словно кто-то хватил сверху гигантским молотом и сплющил, разорвал корпус. Уцелел лишь один борт, с торчащими вкривь и вкось колесами и порванной гусеницей. Языки пламени растекались по земле, шипела мокрая, после недавнего дождя, трава. А пахло жженым мясом. Я мог бы понять это и раньше. Мой экипаж принюхивался и переговаривался:

– Ребята насмерть сгорели…

– Какие там ребята! Их взрывом разнесло, куски догорают.

– Проверить машину, – скомандовал я, чтобы прекратить ненужную болтовню, и обошел танк.

Несколько осколков оцарапали броню, но серьезного вроде ничего не случилось. Неподалеку дымилась глубокая воронка. Остановись мы на десяток метров поближе, как раз под раздачу бы угодили. Разыскал командира взвода, младшего лейтенанта. Я знал, что он почти не воевал, но поставили командовать взводом именно его. Может, потому что я с перерывами учился, а он закончил полный курс сразу, семь или восемь месяцев. И еще. Значилось во всех моих анкетах, что я находился в окружении. Не скажу, что окруженцев держали на особом учете. Нет. И взводами, и ротами они командовали, а я, видно, кому-то не пришелся.