Он перевалился через гребень, машинально пересчитал колеблющиеся во мраке головы.
— Ладно, хоть накормили, — проворчал Ванька Чеботаев.
— Кажется, дождик не за горами, — прошептал Гурвич, и все задрали головы. С юга надвигалась огромная махровая туча. И не только туча! Втянули головы в плечи, когда раздался знакомый каждому солдату сверлящий череп свист. Осветилось небо — попутно взмыла осветительная ракета. Мощный взрыв потряс самое чрево партизанского отряда! Оранжевая вспышка, фонтан — и часть барака буквально поднялась на воздух!
— Ни хрена себе дождик… — только и успел пробормотать Фикус, как началась безумная свистопляска! Минометная батарея расположилась за южным гребнем котловины. Координаты цели минометчики знали. За первым взрывом разразилась целая вакханалия! Котловина в буквальном смысле взорвалась! Затяжная серия грохочущих вспышек, и все стало видно как на ладони. Взрывались бараки, сараи, взлетела на воздух кирпичная печь, в дыму мелькали фигурки полуодетых людей. Бежать им было некуда — метались, падали, пораженные осколками. Огненный шквал буквально накрыл ограниченное скалами пространство. Осветительные ракеты продолжали взлетать. Пулеметы заработали на гребне — стрелки выискивали одиночные мишени, валили женщин, детей, стариков. Котловина стонала от боли и отчаяния. Плотная муть застелила Зорину глаза. Он плохо понимал, что делает. Вывалился из-за гребня, пополз вниз, отчаянно работая локтями. Остановил его только взрыв, прогремевший шагах в сорока по склону и разнесший вдребезги сарай, где им так и не удалось доспать. Минометчик перестарался — жахнул с перелетом. Он зажал голову руками — окатило комьями земли.
— Куда, блаженный? — ахнули за спиной. Его схватили за лодыжки, потащили обратно, перевалили через гребень.
— Не дури, командир! — прокричал на ухо Игумнов. — Совсем башку оторвало? Извини, но мы уже ничего не можем поделать…
Он привалился к камню, закрыл лицо руками. Как бы отогнать от себя огромные глаза Ады, ее трогательный беретик?.. К нему прижался плечом Гурвич, трясся крупной дрожью и неустанно повторял: «Боже правый, боже правый…»
Минометный обстрел оборвался. В отдалении смеялись и перекликались немцы. Осветительные ракеты продолжали полосовать небо. Ралдыгин уполз на разведку и через пару минут свалился обратно.
— Амбец, командир. Всё раздолбили, никого не осталось. Немцев целая армия, они уже в котловине, шарятся по горелкам…
— Даже раненых нет, — прошептал интендант Шельнис, — одни трупы… Слышите — тишина? Им даже добить некого…
— Зря они напали вчера на КПП, — глухо поведал Новицкий. — Немцы разозлились, у них там дело какое-то намечалось, а эти встряли. Да еще и мы… Отправили по следу горе-вояк команду егерей, сняли посты, а потом подтащили минометы… Вот тебе и секретная партизанская база…
— Эй, братва, хорош белендрясничать, — ворчал Фикус. — Ну, какого хрена нам тут ловить? Топаем дальше или как? Старшой, ты же не собираешься им тут подляну на подляну чинить?
— Да куда нам против армии-то… — заикался Чеботаев. — Когти надо рвать, пока фрицы сюда не поднялись…
И только Гурвич не принимал участия в содержательной беседе — он потерял дар речи, дрожал, издавал горлом подозрительные звуки. И все отодвинулись, чтобы не испачкаться в чужой рвоте…
*
Остаток ночи они фактически топтались на месте. Их окружали каменные развалы, непроходимый кустарник, осваивать который в темноте было совершенно бессмысленно. К прочим несчастьям хлынул дождь. Солдаты уже роптали, и Зорин понимал, что в таких условиях они никуда не уйдут. Объявил ночлег. Люди забирались под камни, мгновенно засыпали, невзирая на слякоть, потрясение и не вполне комфортную ночную температуру…
А наутро надрывно кашляли, проклинали лихую судьбину, брели на северо-восток по распадку местного ущелья. Другой дороги действительно не было. Да и ту отрезал каменный завал. Пришлось взбираться на скалы, и уже со скалы глазастый Чеботаев разглядел на севере зеленое пятно, туда и потащились, погружаясь в глухое каменное царство…
День прошел в каком-то полубреду. Возникало впечатление, что ходили по кругу. На привалах ругались, маялись без курева (последнюю махорку давно искурили), делили последние фашистские галеты. Единственный приятный момент за весь день — нашли ручей, вытекающий из скалы. Мыться сил не осталось, пили «про запас» — фляжек тоже не было. И только к вечеру следующего дня, злые, оборванные, в расползшихся сапогах, уставшие как собаки, с рычащими от голода желудками, вступили в лес. Давились малиной, какими-то красными ягодами сомнительного характера — Ваньку пучило, но он продолжал жадно набивать рот.
К темноте добрались до хутора, затерянного в лесной глуши. Несколько строений возвышались посреди поляны, просматривались овощные грядки, обветшалые сараи, длинная рига. Жилище, судя по всему, на одну семью — лишь одна хата посреди подворья выглядела как жилая.
— Ну что, горемыки? — возбудился Фикус. — Дружно идем на ху… тор? — и засмеялся, довольный своей шуткой. Зорин лихорадочно размышлял. Немцев и полицаев в этих краях, похоже, нет. Если действовать исключительно разумно…
— Ваше мнение, Петр Николаевич? — спросил он у Новицкого, который сидел за деревом и жадно вглядывался в мерцающий за окном огонек керосиновой лампы.
— Делать нечего, Алексей, — обреченно вымолвил тот. — Нужна еда, нужно просушиться, по-человечески поспать. Вторая ночь на свежем воздухе нас убьет. Но предлагаю все сделать правильно, не против? Всю ночь нам придется оберегать обитателей хутора от совершения ими чего-нибудь «противоправного», согласны?
Бывший офицер рассуждал примерно так же, как и он.
Претило действовать против мирных людей военными методами, но вариантов не было. Они дождались, пока сгустится темнота, оцепили хутор с нескольких сторон. Просачивались, как диверсанты — через хлев, амбары, перебегали подметенный дворик. Ночь, в отличие от предыдущей, была пронзительно ясной. Фикус ворчал про удовольствие, с которым он погасил бы эту лампочку (луну), споткнулся о ведро, наделав грохота. Вошли без стука — вредной привычки запираться у хуторян не было. Попутно обложили окна, чтобы не вылезли — и правильно, кстати, сделали. Поспели к позднему ужину. Вся семья была в сборе. В горнице горела лампа. Пятеро сидели за массивным дубовым столом. Ложки, плошки, миска с огурцами, ломти сала, напоминающие по форме толсто порезанные куски хлеба. Потрескивала печка, на ней стояли какие-то кастрюли, ушастый глиняный чан.
— Добрый вечер, граждане, — миролюбиво поздоровался Зорин. — Просьба не волноваться…
Просьба поспела несколько поздновато. Уже схватилась за сердце пожилая женщина в серой юбке, узорчатой жакетке и стянутыми на затылке седыми волосами. Приподнялся плечистый старик — ее муж. Привстал, разинув рот, нескладный детина, усыпанный веснушками и с глазами, жутко косящими к переносице. Заморгал на вошедших пацаненок лет двенадцати. Рыжеволосая миловидная девушка занесла над горшком ухват… и обездвижилась в стоп-кадре.
— Нэ стрэлыйтэ, нэ стрэлыйтэ… — испуганно бормотал детина, — мы нэ воинные…
— Спокойствие, хуторяне, — объявил Зорин. — По-русски шпрехаете?
Кивнула девушка.
— А ты спроси, как ее зовут? — хихикнул Фикус. — Ничего такая биксочка.
— Заткнись, Фикус. Никакой похабщины и непристойного поведения. Русский солдат — образец воспитанности, запомни. Итак, спокойствие, граждане. Советские войска перешли в наступление, и нашему подразделению срочно требуется место для ночлега. Волноваться не стоит, все останутся живы, исчезнет только еда. Впрочем, если хотите, можете волноваться, — добавил он уставшим голосом.
Ему уже было все равно…
Детина продолжал бормотать, чтобы не стреляли, пятился к потрескивающей печке, цепенел от ужаса. Пацаненок сделал попытку улизнуть в соседнюю комнату — там было раскрытое окно. Но уже на улице его схватил за шиворот скучающий Ралдыгин и принес в дом на вытянутой руке — орущего и колотящего ногами. Подрастающего врага Советской власти в целях профилактики отшлепали и спустили в подвал. Туда же запихивали остальных — причитающих старика со старухой, зеленого косящего детину. Девушка спускалась последней — смотрела на Зорина глазами, просящими участия, но он уже плевать хотел на весь этот «слабый пол» — образ большеглазой Ады не уходил из головы.
— Слышь, старшой, ну, хоть девчуру давай оставим? — упрашивал Фикус. — Пусть на стол мечет, тешит нас, песни украинские поет. Хоть эстетическое, блин, удовольствие получим…
Но он не собирался делать никому поблажек. Захлопнулась крышка подпола. Придвинули стол, подперли ножкой. Гурвич бормотал, что логичнее было бы расстрелять всю компанию — он не мог отойти от пережитого прошлой ночью. События вечера плохо откладавались в голове. Что-то ели, хохотал и балагурил Фикус, порывался отыскать самогонку — ему с каких-то щей пришло в голову, что в этой хате обязательно должна быть самогонка. Насилу усмирили бойца. Не хватало только хмельных голов. Забивались кто куда — Фикус штурмовал печку, Игумнов с Ралдыгиным поволоклись на чердак, Новицкий и Шельнис забрались во вторую комнату — спальню стариков, упали на одну кровать — ладно хоть не обнялись. Гурвич и Ванька Чеботаев уснули прямо за столом, никто их даже не пихнул — просто не заметили. Зорин добрел до крохотной каморки на обратной стороне хаты, там был скрипящий топчан, а больше он ничего не помнил…
