Ведь почему тайны кому-то надо делать не тайными? И как-то все бочком, кокетливо-стыдливо, с привкусом бравады или, напротив, — с ковбойской разухабистостью, подавая повод усомниться, насколько наездник интеллектуальнее собственной лошади. Вот до какой степени углубился в себя и в пережитое прошлое офицера госбезопасности («КГБ и спецназ выходят на „тропу войны“». Альманах «Армия», 1993 год): «Орали мы со страху ужасно. Действия внутри дворца я помню смутно, как в кошмарном сне, двигался чисто механически. Если из комнаты не выходили с поднятыми руками, мы вышибали дверь, бросали гранату и били, не глядя, очередями». Это мы, в общем-то, уже знаем, но «орать со страху… помнить смутно… двигаться механически» — есть как раз таки наглядные образцы недостаточной морально-психологической подготовки личного состава. Нет ничего обидного для человека, который, может быть, подвержен подобным чувствам и даже систематически обуреваем ими. Такому желательно служить бухгалтером или артистом ритуальных услуг, заниматься домашним хозяйством, столярничать, работать кондуктором трамвая или техником по племенному делу, трудиться ученым секретарем или съемщиком резиновых изделий; наконец, лодырничать в должности бренд-менеджера колбасного цеха или сидеть на печи. Не возбраняется руководить и Министерством обороны (если лицо гражданское в воинском звании «сержант запаса»). Но не в бой идти и тем более вести за собой подчиненных. А представьте себе картину: верхний этаж дворца — это семейные покои. В комнатах по углам, оцепенелые от страха, попрятались домочадцы и прислуга. Стрельба и разрывы — поле боя. Топот сапог, опять стрельба, взрыв гранаты, дым, гарь, и — грохот от ударов прикладами в двери, крики на чужом языке — ни одного понятного слова. Поставьте себя на место обмерших в комнатах: как себя повести, что делать? Да ничегошеньки вы не успеете и не сообразите, потому что — взрыв гранаты, и — автоматный огонь очередями с двух-трех стволов… Неприцельная, но нацеленная прямо в вас…
При больших потерях естественным было желание припудрить эпизоды штурма в целом. Ухитрялись на ровном месте сотворить кумиров и родить героику. По сей день гуляет в народной молве поверье, как мужественные русские «ниндзя» пневматическим оружием, ножами, а то и ребром ладони снимали в ночи часовых, наблюдателей, охрану у дворца. Полноте, господа! Десяток боевых машин в одну секунду взревели, разбудили горы, разорвали покров ночи, и если даже вздремнул нерадивый боец-афганец, атака «шурави» поставит его на ноги и заставит прильнуть к прицелу. В такой обстановке кого там ножом «втихаря» тюкать?.. А потом, сигнал атаки был общим для всех, и до него никто не смел выдвигаться к противнику и наводить в его стане тихий шорох.
А вот еще пример «похмельного победоносья» — образчик крайней жестокости, выдаваемой за великий гуманизм великих гуманистов Страны Советов. Полковник (позже генерал) Ляховский, проработавший в оперативной группе советников, обратился к мемуарам, в которых есть такая фраза: «Кстати, оставшиеся в живых родные и дети Амина окажутся в СССР, более того, окончат советские вузы». Здорово, правда! Сначала заведомо умышленно, осмысленно, скрупулезно спланированно, целенаправленно, многажды раз убьем, а недострелянных, которым жизнь не в жизнь после перенесенной трагедии, отправим в советские вузы изучать историю международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения. (Был такой предмет — ИМКРНОД.)
Интересно, что они услышали на лекциях о своей родине, ставшей на светлый путь коммунистических преобразований — модная тогда тема? И интересно, что им сказали об их отце, дважды убитом на их глазах?
2Что думала погруженная в свои мысли, статная, не утратившая былой красоты жгучая брюнетка, с неестественно яркой, кричащей сединой в волосах, укрытая с ног до головы черным вдовьим покровом, которая размеренно и, как казалось, бесцельно бродила по залам огромного ташкентского аэропорта? К счастью, войска уже оставили Афганистан, и в округе не стало сотен отпускников, одержимых жаждой вылета на «малую родину» и выпивкой в ближайшем кафе, которое держали корейцы — члены сборной Советского Союза по тхэквондо. Не было полевой расхлябанности, дикого ора и гвалта, братания и винных слез перед расставанием, с громким заверением дружбанов в удаче. Не было толчеи у касс аэрофлота и безбоязненных предложений вслух и громко: возьми хоть чеками и две цены, а хочешь — «Сейко» забери, прекрасно ходят, но только дай билетик, ну хоть один. И Эдик Севастьянов, майор, замначальника службы военных сообщений аэропорта, не сладив вместе с патрулями с расхристанной толпой замученных героикой мальчишек, при форме, медалях, орденах, пойдет раздраженно-устало амбразуру грудью закрывать. Что на севастьяновском сленге означало — принять граммов сто у вечно влажной стойки тети Зины, буфетчицы из аэропортовского ресторана.
Я отмечаю послевоенную тишь в аэропорту и радуюсь тому задним числом, потому что, если бы та женщина в черном платье и с потускневшими глазами увидела весь этот стан бардачных вояк, ее бы, наверное, пронзила нестерпимая боль, и она, отвернувшись лицом к стенке, заплакала бы, беззвучно и почти не шевелясь. А если бы кто и не постеснялся помешать чужому горю, она бы себя не назвала и словом не обмолвилась бы о причине своих слез…
— Вы знаете, кто та женщина? — спросил меня Эдик Севастьянов и, без паузы, не дожидаясь ответа, явно предвкушая мое изумление, сказал, стараясь подать это буднично, как само собой разумеющееся: — Жена Амина.
Я приостановился. Нет, застыл на месте. Носильщик мягко уперся в меня и беззлобно буркнул нечто традиционное, приличествующее событию и месту. А внутри меня поднималась целая буря эмоций.
— Не верите? — Вопрос майора сослужил добрую службу, и я ушел от неприличного разглядывания «знакомой незнакомки», которую мои товарищи, спецназовцы, в свое время разглядывали через оптический прицел (здесь нет двойного смысла, речь идет именно о сильной оптике) и рассказывали мне, как мила и хороша жена Амина. Я поверил Эдику — с утра он еще не посещал «амбразуру». И вот как раз по дороге туда (с меня причитался «магарыч» за билет на Москву) он-то мне и «рассекретил» события весны девяностого года.
— Она нередко бывает здесь пролетом. Нам звонят, предупреждают быть ненавязчивыми, если нужно, то помочь. В форме мы не рисуемся, чаще всего просим девчонок из таможни — Вику Башкатову, Наташу Штокмар. Она приветливая, говорят девчонки, и очень добрая. И просьб у нее никогда нет. Младший сын учится в Ростове, дочери — в Киеве, или наоборот, и сейчас она едет к ним в гости…
А тот маленький-премаленький, который так и не поднялся с груди отца и никогда не засеменит шажками по земле, — он тоже ведь мог где-то учиться, и его бы навещала мама…
Время спустя поразился тому, что не подошел к женщине, тайну седины которой знаю. Поразился, потому что удачлив был в журналистике во многом за счет предприимчивости и настырности. А здесь даже мысль не пришла, что надо подойти. Ведь другого шанса просто не будет. Думаю, стыд поглотил все желания и мысли…
И еще я понял тогда, как много у нас духовных недорослей, которые считают, что мамы есть только у советских солдат… А еще — и папы есть, посвящающие тем дням трагичным трогательные (подчас до слез) стихотворения. Но, опять же, — своим детям. Не столько просто своим, родненьким, сколько нашенским, советским. Один из советников, Игорь Васильевич Астапкин (в последующем милицейский генерал-лейтенант и автор ряда песен «про войну в Афганистане» — самая мелодичная из них: «Над горами, цепляя вершины, кружат вертолеты…»), устами, конечно же, своей дочурки вымолвит прочувствованно:
…Ты в письме, помнишь, спрашивал: «Дети!
Привезти вам подарок, какой?»
Ничего нам не надо на свете,
Только ты возвращайся живой!!!..
Сергей Климов (я приводил вам строки из его писем), выйдя из «дворцового боя с Амином и его семьей», Новый год встретит в Кабуле. И в знаменательные часы той ночи подарит «однополчанам» песню «В декабре зимы начало», которую написал в первые сутки распаляющейся войны. Эту, пожалуй, первую «афганскую» песню исполняет Юрий Кирсанов. Есть там и такие строфы — и Юра подает их проникновенно: «В декабре меня кроха спросит, потирая озябший нос: „Папа, всем ли подарки приносит в новогоднюю ночь Дед Мороз?“…»
Не всем, девочка!.. Но тебе лучше этого не знать. А еще много-премного лучше: не читать то, о чем я поведаю взрослым — мамам и папам — ниже… Я вас ознакомлю, в продолжение темы, с изощренным словесным изуверством. Как с самим фактом, так и с формой его подачи. А также — с выводом и с лихим утверждением и объяснением, должным, по замыслу автора, пробудить наше сознание и заселить его пониманием произошедшего с намеком на оправдание злонамеренного злодеяния. Цитирую Ляховского: «Члены семьи Амина были посажены в тюрьму… Даже его дочь, которой во время боя перебило ноги, оказалась в камере с холодным бетонным полом. Но милосердие было чуждо людям, у которых, по приказу Амина, были убиты их близкие и родственники. Они жаждали мести». Перебитые ноги… холодный бетон… отсутствие милосердия… жажда мести… — все это воспринимается с пониманием и во все удаляющейся последовательности от страждущей безвинно дочери Амина, к которой — после утверждения «жажды мести» — притупляется само сострадание. А как ловко «закопана в грядках слов» первопричина — «во время боя перебило ноги». Три шалые пули вроде бы сами по себе нашли цель — голени обеих ног и левую коленную чашечку — и метко поразили.
