Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.

— Остановите, — попросил Лаврентьев.

— А тут и стоянка специальная есть, — охотно согласился шофер. — Многие интересуются. В прошлом году открыли. К годовщине...

И он притормозил на площадке, над которой возвышался указатель: «Мемориал «Злодейская балка» — 400 метров».

Видимо, стоянку сознательно расположили в отдалении, чтобы люди подходили к этому скорбному месту пешком; и Лаврентьев тоже пошел пешком. Впереди спешила туристская группа с экскурсоводом, приехавшая в красном автобусе с большими зеркальными стеклами; рядом шумливые дети норовили вырваться из рук родителей, чтобы пробежаться по спускающейся под гору дорожке; пожилые иностранцы бродили с фотоаппаратами и кинокамерами, выбирая удобные точки для съемок. Но Лаврентьев не замечал неизбежной суеты. Он смотрел вперед, пытаясь узнать это страшное, некогда так знакомое ему место. Дорога вывела его к приземистому строению, облицованному черным гранитом. Строение, стилизованное под блиндаж или бункер, было маленьким музеем, откуда начинался осмотр мемориала. Но, только подойдя к музею, Лаврентьев наконец понял; музей стоял на месте салотопки, старого, дореволюционной еще постройки, ветхого здания, вынесенного в свое время далеко за город, чтобы не беспокоить жителей вонью вывариваемого сала. В этой бывшей салотопке размещалось постоянное подразделение зондеркоманды, потому что со времени первой большой акции немецкие власти сочли балку подходящей для дальнейших ликвидации. В свободное время солдаты зондеркоманды пили — им полагалась дополнительная норма — и всегда находились во взвинченном, искусственно подогретом состоянии. Злобно бросаясь к прибывающим машинам, они вытаскивали людей с руганью и били их, прежде чем начать стрелять. Особенно охотно тащили женщин, срывая платья, хотя насиловать и даже снимать нижнее белье запрещалось — ведь здесь завершалась политического значения работа...

Гранитными ступенями Лаврентьев спустился в тесное, с низким потолком помещение музея, оформленное строго, почти аскетично. На стенах висели увеличенные фотокопии документов и снимки, сделанные в свое время комиссией по расследованию немецко-фашистских преступлений; на снимках — разрытые рвы с человеческими останками. На противоположной от входа свободной стене бронзовыми буквами был выложен текст: «Здесь, в бывшей Злодейской балке, в течение 1942-1943 гг. немецко-фашистскими оккупантами были расстреляны 27 тысяч советских граждан». Узкое продолговатое окно, напоминавшее бойницу, открывало вид на бывшую балку. Напротив монумента из дерна поднимались пять пилонов, красными пятнами разрывавших изумрудную зелень, а между ними, окруженное сомкнутыми стальными штыками, трепетало пламя Вечного огня.

— Пять пилонов, облицованных алым мрамором, символизируют пять лет войны, — услышал Лаврентьев голос экскурсовода, сопровождавшего туристскую группу. — В склонах мемориала расположено восемнадцать радиодинамиков, непрерывно транслирующих классическую музыку...

Музыка действительно доносилась снизу; спокойная и трагичная, она не заглушала голоса людей и гул машин, проносящихся вверху по шоссе, но как бы отделяла эти случайные шумы от главного, ради чего было построено все, что видел сейчас Лаврентьев.

Однако сам он испытывал странное ощущение: эти зеленые газоны, и отполированные мраморные плиты, и поблескивающий вокруг огня металл, и цветы, высаженные густым ковром у подножия монумента, и пестро, по-летнему одетые люди, непрерывно двигающиеся по кольцевой дорожке, — все это не увязывалось в памяти Лаврентьева с теми осыпающимися стенами заброшенного оврага, со дна которого тысячи людей в последний раз видели небо и вдыхали последний глоток воздуха.

Страшного воздуха...

На стене в зале висела фотокопия письма окрестных жителей, просивших у бургомистра разрешения принять участие в похоронах расстрелянных людей, ибо, как говорилось в прошении, «погода стоит жаркая, и от невыносимого запаха жить в ближайших домах тяжело, а также опасно ввиду возможных заражений...»

Он помнил эту бумагу в подлиннике, написанную от руки, с ошибками, бумагу, вызвавшую усмешку не склонного к юмору Клауса: «Эту просьбу следует обязательно удовлетворить, Отто. Но с одним дополнением — всех добровольцев после окончания работ «переселить»! «Переселить» означало на их деловом языке «расстрелять». «Свиньи! — бурчал Клаус. — Не хотят дышать вонью, пусть воняют сами...» Но, кажется, тогда обошлось, и жителей переселили в прямом смысле: повыгоняли из окрестных домов...

Рядом с Лаврентьевым прошение читали парень и девушка. Читали, как и все, — притихшие, потрясенные. Но может ли нормальный человек, выросший после войны, воспринять все это как подлинную реальность? Или где-то в подсознании такое выстраивается в один ряд со страшными сказками о людоеде? Лаврентьев вспомнил, как невероятно давно, в детстве, когда он только научился читать и проглатывал все, что попадало под руку, рядом оказались сказка о Мальчике с пальчик и брошюрка о трипольской трагедии — о комсомольцах, замученных на берегу Днепра. Ночью, в снах, эти страшные вещи смешивались, объединялись, и он просыпался, дрожа от ужаса, увидев людоеда, вырезавшего огромным ножом красную звезду на худенькой спине малыша. Но, проснувшись, он уже не верил, что такое возможно наяву, и не подозревал, разумеется, что не так-то много лет отделяют его от гораздо худших реальностей.

— Ну как мемориал? — спросил шофер такси, ожидая одобрительных слов. — Красиво?

— Красиво, — ответил Лаврентьев.

Новая гостиница щеголевато поблескивала на солнце этажами стекла и так же щеголевато выглядела внутри — вся современная, с чеканкой, резным деревом и литыми чугунными светильниками. Лишь в администраторе, женщине, плотно обтянутой кримпленом, с густой копной крашеных волос над широкоскулым непреклонным лицом, чувствовалось нечто не поддающееся времени. Она была занята, брюзглива, недовольна толпящимися у окошка людьми, и Лаврентьеву вместе с другими пришлось выслушать продолжительный разговор по телефону с невидимой подругой, в котором женщина-администратор облегчала утомленную служебными обязанностями душу.

— Живу как? А то ты не знаешь!.. Сегодня снимают кино, завтра соревнования по домино... Им что? Приехали-уехали. А Анна Петровна будь добра устрой... Да что они понимают?..

Так приблизительно проходил этот неторопливый обмен мнениями о трудностях гостиничного сервиса, но, видимо, он был необходим, снимал с души опасное стрессовое состояние, потому что, повесив трубку, Анна Петровна улыбнулась умиротворенно и сказала без всякого раздражения:

— Мест, товарищи, нет и не будет. Не ждите.

Конечно же, ни один человек из плотно прижавшихся к стойке не отступил. Здесь собрались закаленные путешественники, и только поджарый грузин с синеющей на гладко выбритых щеках неукротимой растительностью укоризненно покачал головой:

— Такой сымпатычный женщин, а так агарчительно гаваришь!

Реплика повисла в воздухе, не получив отклика.

— У вас должна быть бронь, — назвал себя Лаврентьев. — Посмотрите, пожалуйста.

Анна Петровна долго перебирала пачку листков пальцами с массивными кольцами, а найдя нужный, задумалась, будто принимая решение; но это уже была игра во власть, дань тщеславию, и, выждав необходимую для самоуважения паузу, она сказала:

— Повезло вам. Рядом с режиссером жить будете.

«Этого еще не хватало», — подумал Лаврентьев и спросил серьезно:

— А подальше нельзя?

Анка Петровна поняла его по-своему:

— А вы в стенку стучите.

— В стенку?

— Ну да. Если ночью шуметь будут, стучите, не стесняйтесь. Говорите: «Не нарушайте правила, а то пожалуюсь администрации!» Их распускать нельзя.

— Спасибо, — поблагодарил за совет Лаврентьев.

Оформив бумаги, он пошел к лифту, провожаемый завистливыми взглядами. Дверцы автоматически раздвинулись навстречу ему, и из кабины выпорхнула девушка-артистка. Она обрадовалась Лаврентьеву, как старому знакомому.

— И вы здесь? Как хорошо! Говорят, это лучшая гостиница в городе. А я на рынок. Говорят, тут шикарный рынок. Они называют его базар. Вот такие помидоры!

И она показала, расставив длинные пальцы, нечто совершенно неправдоподобное.

— Уже повидались с режиссером?

— Ждите! — Девушка сделала замысловатый жест, выразивший целую гамму неодобрительных чувств. — Его высочество заняты. Не знаю чем, но не была допущена. Сказали — вечером. И прекрасно. Я иду на рынок. На базар. — Она расхохоталась, ее очень смешило это южное слово. — Я ужасно люблю помидоры. Обожаю. А они здесь такие... разломишь, а внутри сахар. Нет, белый иней. Красотища! Вкуснятина. Пойдемте на базар?

Лаврентьев покачал головой.

— Понимаю. Спешите в главк?