Наш вагон потряс чудовищный взрыв, в ушах у нас зазвенело. Кое-кто из новобранцев поднял крик, нервируя нас, из первой башни появились дым и пламя. Попадание было прямым. Мы погасили пожар огнетушителями, а потом стали считать потери: четверо убитых, семеро раненых. К счастью, Штеге отделался несколькими незначительными ожогами на руках.
Теперь боеспособным оставалось только мое орудие. Мы потели в раскалившейся башне, пламя врывалось в нее при каждом нашем выстреле. Вагоны один за другим были подбиты; в конце концов остановился весь поезд, и противник получил возможность пристреляться. Потом раздался грохот, словно настал Судный День, и башню заполнило обжигающее белое пламя. От сильнейшего удара в грудь в глазах у меня потемнело. Я застонал. Казалось, мое тело раздавливают. Дышал я очень осторожно, но все равно при каждом дыхании в меня словно бы вонзались ножи. Шевельнуться я не мог. Пушка сдвинулась и прижала меня к стене башни.
С головы до ног я был забрызган кровью. Не знал, чьей, но предполагал, что своей собственной. Возле меня лежал новобранец со снесенным теменем. Мои лицо и плечи были в его мозгах. В ноздри била невыносимая вонь дымящихся крови и кишок, смешанная с резким запахом пороха. Меня вырвало. Потом громыхнул еще один взрыв, и со всех сторон взметнулось пламя. Вагон начал крениться, и казалось, опрокинется, но его что-то удерживало, и он замер с наклоном в сорок пять градусов. От второго попадания пушка слегка сдвинулась, теперь я мог шевелить ногами и одной рукой, и сумел стереть с лица часть липких мозгов. Возле меня лежал Шульц, шестнадцатилетний парнишка, ноги его превратились в кровавое месиво. Над моей головой висела оторванная рука, на одном пальце было золотое кольцо с голубым камнем. Голова у меня закружилась, и я начал кричать. Однако быстро пришел в себя и стал звать Старика и Порту. Вскоре сквозь толстые бронеплиты послышался голос, меня просили стучать, чтобы обозначить свое местоположение. Потом раздался утешающий голос Старика:
— Идет помощь, дружище!
Снаружи прорезали автогеном дыру, и Порта просунул в нее свою блаженную уродливую рожу.
— Привет, привет, — сказал он. — Выйдешь на прогулку?
С помощью автогена меня осторожно освободили. Из экипажа вагона в живых еще оставалось девятеро, и пока мы перевязывали друг друга, разорвался еще один снаряд, и дверь башни заклинило.
Порта с Плутоном принялись колотить по ней кувалдами, и мы ухитрились открыть ее настолько, чтобы протиснуться. Вооружившись автоматами и гранатами, мы побежали к мосту, держась под прикрытием насыпи. Наперерез пустились русские танки, и нам пришлось бежать наперегонки со смертью. Забыть такой бег невозможно. У моста мы оказались первыми. Тут же заложили взрывчатку и зажгли фитили. Потом со всех ног понеслись по мосту, ступая на поперечины, между которыми далеко внизу была видна река, вспененная снарядами и пулями. Русские поливали мост из пулеметов, несколько человек из нас были убиты и, кружась, полетели в бурную желтую воду. Мы уже почти добежали до берега, когда от сильного взрыва у нас захватило дыхание. Мост начал медленно оседать.
— Держитесь за перила! — крикнул Порта.
Большая часть моста упала в реку. Поперечины сыпались, как листья с дерева под осенним ветром. Рельсы ломались с жалобным стоном, болты и гайки летели во все стороны, словно снаряды из автоматической пушки.
В конце концов грохот утих. Ухватясь за провода, мы с Портой влезли на опору моста, а оттуда, балансируя по качавшемуся рельсу, дошли до берега и остальных.
Фон Барринг мучился от жуткого ожога на лице. У оберстлейтенанта Хинки были ободраны нос и щека.
Возвратившись в депо, мы тут же повалились и заснули.
Мы опустили защитные очки, повязали шеи шелковыми платками. Фон Барринг подал кота Сталина Порте. Потом Старик отдал по радио приказ другим машинам:
— Завести моторы. Приготовиться!
Автоматическое оружие было заряжено, длинные патронные ленты заправлены. Командиры машин доложили о готовности; потом снова раздался голос Старика:
— Первый разведывательный бронеавтомобильный взвод, вперед — марш!
Заревели моторы, под толстыми шинами захрустел гравий.
— Старик, дело плохо? — с трудом прошептал я.
— Несколько маленьких осколков в ногах и животе. Выглядит не так уж страшно. Да приободрись ты. Вот увидишь, тебя моментально поставят на ноги. Мы везем тебя и Штеге на эвакуационную станцию. У него повреждена только нога.
Машину встряхнуло, и я скривился от боли.
— Старик, боль жуткая. Дай глоток воды.
— Нить нельзя, пока врач тебя не осмотрит, — ответил он и погладил меня по голове. — Сам знаешь, при ранах в живот пить строго запрещается.
— Может, взглянешь, что там? Она сводит меня с ума.
— Мы тебя уже перевязали. До врачебного осмотра больше ничего нельзя делать.
Броневик остановился. Старик выскочил, и ко мне подошел Порта.
— Ну, дружище, стисни покрепче зубы, мы с Плутоном вытащим тебя и передадим Крохе со Стариком. После этого самое худшее будет позади. Подумай только обо всех санитарках, которые будут четыре раза на день обмывать тебе чистыми полотняными тряпками жизненно важные органы, как нашему безногому другу Асмусу.
Мои губы были искусаны до крови, когда наконец меня уложили на земле с противогазной сумкой под головой. Внезапно мне стало очень важно быть дьявольски смелым и не кричать. Когда клали Штеге, он издал громкий стон, потому что нога его ударилась о колесо броневика. Наши друзья наклонились и попрощались. Старик прижался колючим подбородком к моему и прошептал:
— Оставайся на гарнизонной службе до конца войны.
Порта пожал нам руки и поднес Сталина, чтобы он тоже мог проститься с нами; потом, перед тем, как скрыться в броневике, крикнул:
— Счастливчики! Поцелуйте всех за меня, скажите им, что я стану ежедневно заботиться о своем виде и буду таким же красавцем, когда они увидят меня снова.
Мощный мотор взревел. Старик, Кроха и Плутон помахали нам из открытой башенки, потом броневик скрылся в облаке пыли.
Помимо боли я испытывал тревогу и одиночество. Хорошо, что рядом был Штеге.
Санитары отнесли нас в большое помещение, пол его был устелен соломой, на ней лежали раненые солдаты в грязных, рваных мундирах. Когда нас положили, Штеге взял меня за руку.
— Скверно, дружище? Вот увидишь, когда врач осмотрит тебя и сделает укол в руку, сразу полегчает. Нужно добиться, чтобы мы все время оставались вместе.
— Да, нам лучше ни в коем случае не разлучаться. Черт, как больно. Будто обдирают внутренности. А как твоя нога? Повреждена сильно?
— Слегка побаливает, — с вымученной улыбкой ответил Штеге. — Особенно в ступне. Но черт с ней, с ногой, ее можно отрезать. С раной в живот дело хуже.
Подошел врач с двумя санитарами, выписывающими под его диктовку карточки на каждого из раненых.
Бросив равнодушный взгляд на бинты Штеге, он произнес:
— Снарядный осколок в левой ноге, транспорт шесть, непременно свежие бинты, три кубика противостолбнячного.
Врач наложил мне на живот свежую повязку.
— Снарядные осколки в левой ноге, правой ступне и в животе, транспорт один, три кубика противостолбнячного, два морфия сейчас и перед отправкой.
Я взял себя в руки и спросил, нельзя ли нам со Штеге оставаться вместе.
— Умрете вы здесь или в санитарном поезде, особого значения не имеет, — грубо ответил он. — Но раненые в живот отправляются транспортом номер один, а он отправится транспортом номер шесть. Тут я ничего поделать не могу.
И быстро пошел дальше, полы халата развевались. Думаю, врач не был ни черствым, ни грубым, просто устал. Ведавший отправкой фельдфебель, получив хорошую английскую трубку, наш табак и сигареты, пообещал, что постарается нам помочь. После укола я носился по волнам сна и проснулся, когда меня на носилках всовывали в санитарную машину. Там было четверо носилок, одни над другими. Штеге находился подо мной, стало быть, фельдфебель сдержал обещание.
Когда машина подскакивала или качалась, мы ударялись о носилки наверху, а самый верхний о крышу. Расстояние между носилками не превышало пятидесяти сантиметров, поэтому было душно. На верхних лежал артиллерист с перебитой тазовой костью; он кричал, кричал и просил нас позвонить, так как боялся, что истечет кровью до смерти. Штеге нажимал и нажимал кнопку звонка в кабину водителя, но ни он, ни его напарник не обращали на это внимания. Когда пришло время загружать нас в санитарный поезд, артиллерист был мертв. Санитары грубо положили его на землю и накрыли брезентом; затем принялись выгружать нас.
Санитарный поезд был одним из пресловутых «дополнительных» — бесконечная череда товарных вагонов с соломой на полу и сорока приблизительно классифицированными людьми в каждом. Поезд постоянно останавливался, трогался снова рывками, словно вагоны хотели растрясти на части. В нашем вагоне одиннадцать человек умерло. Я едва не сходил с ума от боли и жажды, но Штеге держал бутылку с водой вне моей досягаемости. Выпив воды, я бы умер.
