Германии посчастливилось обрести лидера, способного объединить силы всей страны для работы на общее благо.
Лондон, «Дейли мейл», 10 октября 1933 г.
Воскресенье 30 июня 1934 года было одним из самых знойных дней, какие только знал Берлин, но в историю этот день вошел как один из самых кровавых. Задолго до восхода город был окружен сплошным кольцом войск. Все дороги, ведущие в город и из него, были закрыты, их охраняли люди, служившие под началом генерала Геринга и рейхсфюрера[1] СС Гиммлера.
30 июня, в пять часов утра, на дороге между Любеком и Берлином был остановлен большой черный «мерседес» с надписью на ветровом стекле «SA Brigadenstandarte»[2]. Важного пассажира, бригадефюрера, под дулом пистолета высадили и бросили в полицейский фургон. Водителю, труппфюреру СА Хорсту Аккерману, грубо посоветовали убираться, что он и сделал на полной скорости. В Любеке Аккерман доложил о случившемся начальнику полиции, который сперва не поверил ни единому слову. Однако труппфюрер настаивал, и этот человек не нашел ничего лучшего, как снять телефонную трубку и обратиться за советом и помощью к старому другу, главе уголовной полиции. Оба были членами СА, старой гвардии национал-социалистов — штурмовых отрядов, но год назад их наряду со всеми офицерами полиции Третьего рейха перевели в СС[3].
— Ну, и что ты думаешь?
Ответом было тревожащее молчание. Начальник полиции изменил тактику.
— Грюнерт? Слушаешь? Вряд ли они посмели б тронуть одного из самых известных офицеров СА, так ведь?
Снова молчание.
— Так ведь? — нервозно повторил он.
На сей раз с другого конца провода послышался циничный смех.
— Сомневаешься? В таком случае предлагаю положить трубку и глянуть в окно… Ты отстал от жизни, мой друг. Я уже несколько месяцев назад знал, что это надвигается. Предзнаменований для того, кто держит глаза и уши открытыми, было достаточно… Эйке был весьма деятельным очень долгое время, что-то должно было разразиться… Мало того, недавно эвакуировали всех заключенных из лагеря в Боргенмооре; неужели думаешь, такое место будет долго пустовать? Ни в коем случае! Его прибрали к рукам эсэсовцы Эйке и уже приготовились к широкомасштабным убийствам…
Бригадефюрер Пауль Хатцке оказался запертым в одной из комнат бывшей военной школы в Гросс-Лихтерфельде, теперь превращенной в казармы личных войск Гитлера[4]. Он сел на груду кирпичей и спокойно закурил сигарету, ноги его в высоких кавалерийских сапогах были вытянуты, спина касалась стены. Хатцке был возмущен столь бесцеремонным обращением, однако не видел причин страшиться за собственную безопасность. Как-никак, он бригадефюрер, под его началом пятьдесят тысяч штурмовиков СА. Кроме того, бывший капитан лейб-гвардии Его Величества кайзера. Слишком значительная фигура, чтобы кто-то мог причинить ему вред.
Мир за стенами тихой камеры, казалось, пришел во временное волнение. Кричали люди, хлопали двери, ноги нетерпеливо топали по коридорам и лестницам. Эсэсовцы, которые арестовали бригадефюрера, что-то говорили о мятеже.
— Ерунда! Ничего подобного! — возразил Хатцке с гневным презрением. — Существуй хотя бы намек на мятеж, я бы непременно узнал о нем. Это просто нелепая ошибка.
— Конечно, конечно, — успокаивающе забормотали они. — Именно так… Нелепая ошибка…
Хатцке открыл четвертую пачку сигарет и поднял взгляд к зарешеченному окошку высоко в стене.
Мятеж! Сущий вздор! Бригадефюрер улыбнулся своим мыслям. Если отбросить все прочие соображения, у СА не хватало оружия для попытки мятежа. Уж об этом, во всяком случае, он был хорошо осведомлен.
С другой стороны, что касается революции 1933 года, вполне следовало ожидать, что два миллиона членов СА будут недовольны тем, как с ними обходятся. Ни одно из данных им предреволюционных обещаний не было выполнено; даже самое главное обещание — найти им работу. Кое-кто даже ушел из полиции, но чины у этих людей были невысокие, зарплата их была ниже пособия по безработице в дни Веймарской республики. Но, хотя они явно были недовольны и озлоблены, до открытого объявления войны было далеко. Тем более — войны против фюрера. Если даже СА и собирались бы восстать, то скорее против армии рейха, главного врага рабочих.
Неожиданно Хатцке загасил сигарету, наклонил голову и прислушался. Не стрельба ли только что раздалась? Где-то снаружи завели грузовик, его двигатель кашляет; мимо пронесся мотоцикл; мотор легковушки дал обратную вспышку… Или то был выстрел из винтовки? Он не был уверен, однако эта мысль лишила его спокойствия. Стрельба в Берлине в этот жаркий летний день? Нелепость. Люди уходят в отпуск, готовятся к романтическим встречам, загорают…
Ладони Хатцке повлажнели. Он сжал кулаки. На сей раз ошибки быть не могло. Он не мог бесконечно убеждать себя, что отрывистый винтовочный залп — это автомобильный выхлоп. Потом он раздался снова… и снова… Грузовик снаружи никак не отъезжал. Теперь к нему присоединился непослушный мотоцикл. У Хатцке мелькнула мысль, что они поставлены там специально, с целью заглушить стрельбу… Дрожь предчувствия сотрясла его тело. Что на сей раз затеяла банда гиммлеровских убийц? Нельзя расстреливать людей только по подозрению. От южноамериканских дикарей еще можно ожидать такой жестокости. Но даже от варваров-русских нельзя — а в Германии и подавно.
Еще залп. Хатцке подскочил, над его верхней губой выступил пот. Что там происходит, черт возьми? Не проводят же учения в такую погоду?
Он взволнованно оглядел камеру. Может ли быть какая-то правда в этом нелепом сообщении о мятеже СА? Но, господи, это сущее безумие!
Хатцке попытался сложить кирпичи так, чтобы встать на них и выглянуть в окно, но для двойного ряда их не хватило, и они развалились под его ногой.
Стрельба продолжалась. Размеренно, неторопливо, не встречая ответа. Теперь ясно, что это не учения. Хатцке это казалось поразительно похожим на расстрел…
Он привалился спиной к стене и задумался, уже не в первый раз, какое зло таится за этим скоплением войск СС. Взять этого психически неполноценного карлика Гиммлера: тщеславный, раздражительный и очень опасный; по слухам, гомосексуалист… Почему только фюрер его терпит? Какие планы составил для него? Какой мрачной, непредвиденной цели может служить этот человек?
Хатцке повернулся к двери, услышав шаги в коридоре. Замерли они у его камеры. В замке повернулся ключ. Хатцке оказался лицом к лицу с унтерштурмфюрером СС, с ним было четверо солдат, каски их поблескивали в полутемном коридоре. Все они служили в дивизии Эйке[5], единственной в СС, где носили защитного цвета мундиры вместо привычных черных, без букв «СС» на воротниках.
— Ну наконец-то! — Хатцке с яростью оглядел их. — Кое-кто поплатится за эти выходки, можете мне поверить! Когда генерал Рем[6] узнает…
Унтерштурмфюрер не произнес ни слова; лишь оборвал Хатцке, рывком вытащив его из камеры и толкнув в коридор, по бокам бригадефюрера пристроились солдаты. Сам он пошел сзади, шпоры его позвякивали, сапоги скрипели. Он был еще мальчишкой, от силы двадцатилетним. Густые волосы цветом напоминали мед; голубые глаза окаймляли светлые ресницы. Лицо его было ангельским, с мягкими детскими очертаниями и гладким подбородком. Но из красивых голубых глаз сквозила ненависть, широкий рот был плотно сжат. Такими они были в СС: цвет немецкого юношества систематически превращался в безупречную машинерию для убийств.
Большие серые здания казарм были залиты ярким солнечным светом. Хатцке и его эскорт шли по горячей брусчатке двора, где не так давно привыкали к муштре восьмилетние пацаны. В прошлые годы в этих казармах дети, участью которых была война, готовились стать безропотным пушечным мясом в армии кайзеровской Германии. Во всех лучших фамилиях рейха можно было видеть выцветшие фотографии семнадцатилетних ребят, одетых в мундиры героев и отправлявшихся во всей своей блестящей и ложной славе за смертью в траншеях Первой мировой войны. Гибли они так же, как жили, по уставу. И как знать, не была ли эта смерть желанной после восьми лет муштры и мучений во дворах Гросс-Лихтерфельда?
Хатцке шел мимо конюшен, заполненных теперь не лошадьми, а оружием. Шум работающих моторов был очень близок. Бригадефюрер остановился и обратился к эскорту:
— Куда вы ведете меня?
— На встречу со штандартенфюрером СС Эйке. — Солдат насмешливо скривил верхнюю губу. — На вашем месте я бы не стал кочевряжиться. Ничего этим не добьетесь[7].
Бригадефюрер хмыкнул и пошел дальше. С этим недостатком уважения придется разобраться попозже. Сейчас хватало мыслей о том, что по какой бы причине его не арестовали, ему, по крайней мере, будет обеспечен справедливый суд. В Германии без справедливого суда людей не расстреливают. Так требуют правила, а Германия живет по правилам. Фюрер сам заявил, что теперь демократическому беспорядку приходит конец и начинается строгая регламентация жизни. Каждый человек должен знать свои права, и тот, кто попытается нарушать их, дорого за это поплатится.
