Они миновали конюшни и вошли в маленький, окруженный высокими стенами дворик. В прежние дни он был отведен для арестованных курсантов. Там стояли грузовик и мотоцикл, создающие отвлекающий шум. Водитель большого дизельного крупповского грузовика, одетый в защитного цвета форму СС[8], сидел, покуривая, за рулем. На Хатцке с его эскортом он взглянул без интереса.
Посреди двора стояла группа офицеров. В дальнем его конце выстроилось в две шеренги отделение из двенадцати человек. Первая стояла на коленях, держа винтовки наизготовку; вторая держала винтовки в положении «к ноге». Неподалеку стояли еще два отделения, терпеливо ждавшие своей очереди в этой бойне. Только двадцать казней, потом тебя сменяют. Так требовали правила. Двадцать казней… Хатцке попытался отвести взгляд, но эта сцена властно завладела его вниманием. Он невольно оглянулся.
На влажном, красном песке лежал человек в мундире СА. На его плече был золотой погон обергруппенфюрера. Тело было так изогнуто, что Хатцке увидел петлицу кителя. Красную петлицу генерала. Он почувствовал, что дрожит. Отвернулся и провел ладонью по лбу. Лоб был холодным, липким.
К Хатцке подошел гауптштурмфюрер СС, державший в руке пачку бумаг. Он не стал утруждать себя предварительными любезностями. Лишь взглянул в бумаги и выкрикнул одно слово:
— Фамилия?
— Бригадефюрер СА Пауль Эгон Хатцке.
Гауптштурмфюрер поставил галочку напротив его фамилии в списке. Он смотрел в дальний конец двора, там двое эсэсовцев подняли тело генерала и бросили в тележку.
Гауптштурмфюрер сунул бумаги подмышку.
— Так. В дальний конец двора и к стенке. Не медлите, пожалуйста, дел у нас много.
До этой минуты Хатцке все еще не верил, что это может быть правдой; и тем более, что это может случиться с ним. Он взглянул на этого человека с внезапным, малодушным ужасом.
— Я хочу видеть штандартенфюрера Эйке! Пока не увижу его, никуда не пойду! Если думаете…
И умолк от сильного удара рукояткой пистолета по почкам.
— Хватит. Мне нужно выполнять приказы, а не болтать. К тому же крик вам не поможет.
Хатцке резко повернул голову, ища где-нибудь — какой-нибудь, от кого-нибудь — йоты жалости или надежды. Но лица под касками были беспощадны в полном равнодушии. А стена в дальнем конце двора была забрызгана кровью, песок стал малиновым, тонкая красная струйка с журчаньем текла по канаве в канализацию.
— Предупреждаю, — сказал гауптштурмфюрер. — Мне нужно соблюдать график.
Кто-то сильно ударил Хатцке по лицу и рассек щеку острой гранью кольца. Кровь хлынула на воротник, на золотые погоны, и он понял с поразительной ясностью, что это в самом деле конец. Конец ему, конец мечтам о социалистическом государстве, где слово «справедливость» наконец-то обретет смысл. Гейдрих с Герингом одержали верх, и Германия погибла.
Очень спокойно, очень горделиво бригадефюрер Пауль Эгон Хатцке прошел по двору и встал у забрызганной кровью стены. Со сложенными на груди руками и вызывающе поднятой головой он ждал смерти.
Расстрельная команда подняла винтовки. Хатцке взглянул на солдат без страха, без жалости, с каким-то терпеливым смирением. Он чувствовал себя мучеником за великое дело. Когда винтовки залпом выстрелили, он прокричал свои последние в жизни слова: «Да здравствуют Германия и Адольф Гитлер!» — и рухнул на теплый, радушный песок.
Во двор уже вводили очередного офицера СА. Бойня продолжалась весь день и до глубокой ночи. Эйке сообщили, что его бывшие гибнущие товарищи все до единого выражали желание поговорить с ним. Он раздраженно махнул рукой. Перед ним поставлена задача, времени для сентиментальных прощаний у него нет.
— Разделывайтесь с ними! Проверяйте фамилии — и к стенке! Они должны быть расстреляны, и чем скорей, тем лучше.
Зверства и безумия того дня в Германии нескоро забудут. Эти массовые убийства 30 июня ускорили приход к власти троих людей: Гиммлера, тщеславного, как павлин, до сих пор совершенно неизвестного чиновника; Гейдриха, разжалованного морского офицера; и Теодора Эйке, владельца пивной из Эльзаса[9].
Пятнадцать дней спустя всех солдат, составлявших расстрельные команды, и всех, за исключением четверых, офицеров — в общей сложности шесть тысяч человек — изгнали из СС. До конца года три с половиной тысячи из них были казнены по различным сфабрикованным обвинениям. Произвести эту окончательную чистку была идея Эйке, и признательный Геринг громко аплодировал ей. Уцелевших отправили в боргемоорский лагерь и оставили там гнить. По словам министра пропаганды Геббельса, они погибли, подавляя мятеж СА, и Рудольф Гесс дошел до того, что публично превознес их как доблестных солдат и мучеников.
Фюрер, разумеется, знал о планах этой массовой бойни. В тот летний день он позаботился о переезде в более приятное место, и пока шли убийства, Адольф Гитлер приятно проводил время как гость на свадьбе в доме гауляйтера Тербовена в Эссене…[10]
Где-то впереди лежал Сталинград, мы остановили танк и вылезли посмотреть. Узнали далекий город по густым тучам дыма, все еще нависавшим над ним, и тянущимся вверх, клубящимся струйкам. Говорили, что Сталинград горит с августа, с падения на него первых немецких бомб.
Во взгляде вперед особой радости не было: там нас ждали только разрушения и смерть. Во взгляде назад радости не было никакой: прошедшее представляло собой кошмар, который лучше всего забыть. Поэтому мы смотрели вниз, а не на далекую реку, серебристую ленту Волги, где лучи осеннего солнца образовывали сияющие блики на поверхности. И вскоре едва не внушили себе, что настоящее может длиться вечно, что прошлое можно стереть из памяти, а будущего избежать…
Однако танк, пронесший нас через прошлое, был суровой реальностью, он должен был нести нас к неизбежному будущему, и с этим ничего поделать было нельзя. Мы четыре месяца жили в этом танке — спали в нем, ели, сражались как с противником, так и друг с другом — и стали так же зависимы от него, как черепаха от панциря. Останавливались только затем, чтобы заправиться горючим, пополнить боекомплект, и при этом никогда не покидали своего стального убежища. Неудивительно, что мы давно возненавидели друг друга больше, чем русских! В четырех стенах танка постоянно были враждующие фракции, разногласия, кровопролитные стычки и мелочные ссоры, кончавшиеся тем, что кто-то оказывался полумертв или изуродован на всю жизнь. Последней жертвой стал Хайде. Они с Малышом подрались из-за пропавшего черствого ломтя черного хлеба, и когда нам надоело терпеть, что эти двое толкают нас, пинают, осыпают неточными ударами, мы вмешались и признали виновным Хайде, в результате он был приговорен ехать сто километров привязанным снаружи к заднему люку. Лишь когда он, надышавшись выхлопными газами, потерял сознание, мы вспомнили о нем и втащили его обратно.
Танк весь день ехал к Волге. Вскоре после захода солнца мы разглядели очертания стоявшего на опушке рощи другого танка. Сидевший на башне человек спокойно курил сигарету и созерцал поднимавшийся в сумерки дым. И он, и танк, казалось, чудесным образом находились в ладу с миром.
— Должно быть, нагнали роту в конце концов, — сказал Барселона.
— Слава богу. — Старик удивленно покачал головой. — Я уж стал недоумевать, куда они подевались. Эти карты России совершенно невозможны; кажется, они устарели по меньшей мере на сто лет.
Мы медленно подъехали к опушке, и Порта затормозил в нескольких метрах от того танка. Мы с радостью открыли смотровые щели, и в душный ад нашей тюрьмы пошел свежий вечерний воздух. Старик вылез наружу и окликнул рассеянного курильщика.
— Привет! Я уж думал, вы никогда не найдетесь, мы искали вас повсюду. Где были, черт возьми, до сих пор?
И хотел было спрыгнуть на землю, но тот человек выбросил сигарету, нырнул в люк и скрылся в танке, будто лиса в норе.
— Это русские! — крикнул Старик.
Когда он снова оказался среди нас, мы приготовились к бою. Нам повезло: ничего не ожидавший противник, должно быть, решил вздремнуть. Прежде чем они развернули к нам свою пушку, мы бросили в их башню осколочно-фугасную гранату. Попасть в цель на таком расстоянии было нетрудно. Танк тут же превратился в действующий вулкан, выбрасывающий части разорванных тел, детали механизмов, изрыгающий в сумеречное небо черный дым и желтые языки пламени.
Потом осторожно, закрыв смотровые щели, напрягая зрение и слух, мы двинулись в дальний объезд.
— Впереди танки противника!
Порта затормозил снова. В нескольких метрах от нас на обочине дороги стояли девять Т-34. Выглядели они вполне мирно, не ожидающими неприятностей, но пушки их смотрели в нашу сторону. Старик заколебался. Русские, очевидно, пока что не опознали нас, но почти наверняка опознали бы, стоило нам повернуть обратно.
