— Немецкие женщины не плачут, Луиза! Мы, немцы, гордая нация.
Священник с белым накрахмаленным воротничком, со смешной шляпой «дерби»[111] на голове, обнял мать за плечи и елейно сказал:
— Как, должно быть, замечательно отправлять сына на поле битвы сражаться с врагами-варварами, грозящими опустошить наше отечество!
Одетый в коричневый мундир член семьи взглянул на него.
— Как понять ваши слова, что враги грозят опустошить наше отечество? Разве фюрер не объяснил, что нужно выровнять линию фронта?
Негромко, чтобы этот партийный функционер не услышал, стоявший у окна в соседнем купе унтер пробормотал:
— Будем выравнивать линию фронта, пока не прижмемся спинами к рейхсканцелярии.
Священник нервозно захлопал глазами. Провел пальцем под накрахмаленным воротничком. Кадык его заходил вверх-вниз. Он заискивающе взглянул на функционера.
— Районный руководитель, видимо, не понял меня. Я имел в виду, что наши враги опустошают Украину, она, по словам фюрера, тоже наше отечество.
— Где и когда сказал это фюрер?
Священник взглянул на него.
— Фюрер много раз говорил, и министр пропаганды часто писал в «Фёлькишер беобахтер», что великий немецкий Рейх будет простираться до Кавказских гор, а там сейчас находятся наши враги.
Районный руководитель пренебрежительно взглянул на священника, который склонил голову набок и сложил руки на животе.
— В таком случае, герр священник, вам было бы неплохо совершить путешествие на восток. Там вы могли бы помочь нашим героям изгнать врага из пределов великого немецкого Рейха.
Увидев, как тот в ужасе сжался, функционер засиял от радости.
Вдоль поезда почти украдкой шел какой-то мрачный человек.
Увидев, кто это, Бауэр восторженно заржал. То был Эвальд, сводник из заведения Доры, в солдатской робе. Два дня назад он, как много раз до того, вошел в небольшую серую дверь, ведущую в управление гестапо на Карл-Мук-платц. После долгого ожидания человек в черном мундире СС привел его в кабинет Билерта.
Билерт принял посетителя, сидя на краю стола, и взял густо исписанные бумаги, которые, как всегда, принес ему Эвальд.
— Много тут лжи и наветов?
— Нет совершенно, герр бригадефюрер, все правда[112].
— «Герр» можно опускать. У нас достаточно обращения «бригадефюрер»[113]. Заруби это на своем носу, крыса, — прорычал Билерт.
Он бранился, грозил, орал, но Эвальд все равно не понимал ни слова.
В конце концов Билерт достал листок белой бумаги. Посередине его проходила красная черта. Сунул листок под нос Эвальду.
— Вот твое направление в штрафной полевой полк. Когда-то ты пробыл солдатом полтора месяца, так ведь?
— Так точно, бригадефюрер, — проревел Эвальд и щелкнул каблуками, как его учили на плацу в Графенвёре. И одна только мысль вызывала бегающие по спине мурашки. Тогда он говорил, что лучше тюрьма, чем пехотная казарма. Каким счастьем было, когда выяснилось, что он отбывал срок за «корыстные преступления». Во время «рагнарока мобилизации» его призвали из-за канцелярской ошибки, о которой вермахт «глубоко сожалел». Его быстро демобилизовали, и он жил в вихре удовольствий в преступном мире Гамбурга. Но теперь в вермахте стали уже не такими привередливыми. Теперь на фронте годились Все, даже типы вроде Эвальда. Существовала целая армия штрафных полков, готовая принять мелкого уголовника.
Подавшись к нему, Билерт прошептал:
— Но, мой маленький друг, есть еще иная возможность!
Лицо Эвальда озарилось надеждой. Он уже чувствовал себя спасшимся от самой жуткой участи. Он купил избавление от тюрьмы, став доносчиком. По его наветам немало людей оказалось в сетях гестапо. Собственно говоря, Пауль Билерт мог благодарить Эвальда за то, что стал бригадефюрером, потому что неожиданно для себя Эвальд вышел на след кое-чего весьма значительного.
— Я сделаю все, что потребуете, бригадефюрер, — промямлил Эвальд, заискивающе глядя на Билерта.
Билерт злорадно улыбнулся.
— Я от тебя ничего не требую. У тебя есть выбор: идти в штрафной батальон или предстать перед трибуналом как антиобщественный элемент!
Эвальд перевел дух.
— Трибунал! — простонал он. — Но за что? Я ничего не сделал. Я никогда не связывался с политикой.
— Вот как? — ответил Билерт, указав на бумаги, лежащие на письменном столе. — Может, это связано только с талонами на масло и кофе? Нет, дорогой друг, ты по горло увяз в политической трясине. — Повернулся к двери и крикнул: — Гайге, Потц!
Вошли двое здоровенных людей в черных мундирах.
— Отправьте эту тварь в трибунал, — прошипел Билерт и указал на Эвальда, стоявшего с клацающими зубами посреди комнаты. Он шатался так, что казалось, вот-вот упадет.
Здоровенные эсэсовцы подошли к Эвальду, взяли его за руки, и один сказал с леденящим дружелюбием:
— Пошли, малыш.
— Нет, нет, — закричал Эвальд, — вы не можете так поступить со мной, бригадефюрер. Я всегда послушно исполнял все, что вы требовали. Я буду делать все, что захотите!
Билерт засмеялся.
— Я ничего не хочу от тебя, мразь. Хочу только больше не иметь удовольствия видеть твою гнусную рожу.
Эвальд завопил, как одержимый. Он, никогда не жалевший других, теперь сам попал в переплет. У него хватило дурости упомянуть Дору в предыдущем доносе, а Билерт был ее покровителем.
— Принесите ему мундир, и он отправится на фронт с первым же транспортом.
Вот почему Эвальд в форме без погон и эмблем на петлицах шел, крадучись, вдоль поезда. Билерт не удовольствовался просто отправкой его в штрафной полк, он отправил его в штрафной учебный батальон № 919 в Брест-Литовск.
Если б Эвальд догадывался, что его ждет, то, наверно, сразу же удрал бы и скрывался в Гамбурге. У него было больше возможностей уцелеть в положении дезертира, чем солдата самого печально известного подразделения в вермахте. Новичков там всегда встречал штабс-фельдфебель Нойринг и говорил:
— Небось, думаете, у вас есть возможность спасти шкуру здесь, в девятьсот девятнадцатом батальоне, но ошибаетесь. В одиннадцать пятьдесят пять вы получите в соответствии с уставом пулю в затылок.
По платформе носились полицейские вермахта с поблескивающими на груди жестяными значками. Выкрикивали угрозы многочисленным солдатам, которых никак не могли загнать в вагоны.
Легионер обнял Дору и прижал к себе.
— Bon, Дора, мне пора. Эта война не может кончиться благополучно без капрала Второго полка Иностранного легиона Альфреда Кальба. Что, если Гитлер одержит победу? Тогда нам несладко придется.
Дора прижалась к Легионеру. Ее большой бюст закрыл его узкую грудь. Нашла губами его губы. И держала его так, словно не хотела отпускать.
— Альфред, — прошептала она. — Ты вернешься!
То был не вопрос. То была молитва. Крик, чуть ли не повеление Богу. Легионер не должен был погибнуть, пасть за нелепое дело.
Он кивнул и выдавил легкую улыбку.
— Я вернусь, Дора. Клянусь Аллахом, вернусь! Иваны не смогут убить французского капрала из La Légion Etrangére. Кабилы[114] уже пытались.
— Альфред, ты должен мне писать! Каждую свободную минуту! Я с ума сойду, если от тебя не будет вестей!
Она ухватила его за шею и поцеловала так неистово, что испугалась сама. Ей казалось, что настал конец эпохи.
Она плакала. Слезы струились по щекам, оставляя борозды в толстом слое пудры.
— Посадка заканчивается! — орали полицейские вермахта. — Поезд отправляется. Двери будут заперты. При посадке держать наготове маршрутные предписания и отпускные документы! Бегом! Бегом!
Легионер медленно пошел к вагону. В двери остановился.
Дора погладила его по худощавому, изуродованному лицу.
— Прощай, девочка, — хрипло произнес он.
Она изогнула губы в вымученной улыбке.
— Нет, мой марокканец, не прощай. Au revoir![115]
Он засмеялся.
— Правильно, au revoir. Скоро увидимся!
Малыш швырнул в открытое окно свой рюкзак. За ним последовал картонный ящик с тремя батонами кровяной колбасы, буханкой ржаного хлеба и двумя бутылками шнапса.
— Осторожнее, слабаки! — крикнул он. — Тяжелые боеприпасы для стрельбы в сортире!
И снова ринулся в объятья Линкора; та оторвала его от земли и поцеловала.
— Будь осторожней, здоровенный медведь, и возвращайся, — прорычала она низким басом. — Тогда мы сможем пожениться и завести детей — двадцать три штуки, таких же уродливых, как ты.
— Черт возьми, — засмеялся Малыш, — это будет лучшим делом моей жизни! Господи, как я жду поражения в войне! Двадцать три курносых ребенка, святые угодники! Мы зачнем первого в стоге сена, — весело прокричал он. — Я всегда хотел поваляться в сене. Тебе нравится его запах?
— Поросенок, — сказала Линкор своим мужским голосом. — Зачинать наших детей в коровьем корме? Такие вещи делаются в постели с чистыми простынями, а не в хлеву или в поле. — Звучно поцеловала его в щеку. — Поверь, ты станешь у меня воспитанным, варвар.
