И тут из-за спины Ритки нарисовывается Наташка. Да не просто Наташка. А такая же похабница, как и я. Афоризмы из нее сыплются еще больше, чем из меня.
И тихим таким голосом затягивает песенку из репертуара девяностых. Только со своими словами:
– Женское пьянство – это не излечишь! Рита, ты же жизнь свою калечишь!
– Да тьфу на вас всех! – ржет Рита уже во весь голос. Красивый у нее голос, кстати. И поет она красиво. Вечерами. Как-нибудь надо будет спеть с ней. После Вахты.
Вот так и проходит время от подъема через завтрак.
Мужики снова собираются сходить на поле.
Я – остаюсь в лагере. Жду Сашу с его помпой. Обещался же привезти. Вот и сидим, ждем. Я снова читаю книгу, и курю, курю, курю… Иногда почесываю спину. Скотский клещ… Прививки от энцефалита у меня нет. Да и клещ-то меня кусает второй раз в жизни. За двадцать лет походной жизни. Вру. За двадцать два года. Из них пятнадцать поисковых. Пока пятнадцать, дай бог.
Мужики ушли. Наташка подсаживается рядом:
– Чего читаешь?
Я молча показываю ей обложку. На ней написано: «Константин Симонов. Живые и Мертвые». Другие книги тут не читаются.
– А-а-а… Тебя тут тоже клещ цапнул?
– Угу, – киваю я.
– Меня тоже неделю назад. Дед, а ты знаешь, что клещей никто не ест?
– В смысле? – заинтересовываюсь я.
– В прямом. Их птицы не жрут. Вообще. Они – вершина пищевой цепочки.
Наташка юрист. Она работает в суде и знает много умных слов. Например, что такое УПК. Я, наивный, всегда думал, что эта аббревиатура означает – учебно-производственный комбинат. Ан нет. Это – уголовно-процессуальный кодекс. Во как!
И тут нас обоих осеняет:
– Мы – ЗОМБИИИИИ!!!!! – кричим мы в дурной голос на весь лес.
– Точно, энцефалит, – чешет затылок уходящий в поле Еж и ржет, глядя на нас.
– Лишь бы не триппер, как у некоторых! – а это Натаха пальцем в Ежа ткнула.
Ритка, уходящая в лес, обернулась и выразительно покрутила пальцем у виска.
Экое сегодня утро пошлое.
Саша приехал только в десять часов. К этому времени я вместе с политруком Иваном Синцовым попал во второе окружение.
А Саша привез помпу. Значит, траншею сегодня все же качнем…
Помпа – она тяжелая. Аж полцентнера. Шучу, конечно. Какая там тяжесть? Нести неудобно – километр по лесу. Да еще и ручки ребристые. Придется перчатки надеть пацанам-пэтэушникам. Пусть тащат молодые.
Обратно – мы понесем. Старички. Потому как силы умеем распределять. А эти еще не умеют. Обратно у них сил не будет.
Тащимся по лесу – проходим мимо свежих крестов на могильных холмиках. Тут никого нет.
А вот и Ритка копается.
– Боец, Мать? – кричит кто-то.
– Да фиг знает… Лучевая одна и все.
Бывает… Опять – добор. Удачи вам, девчата! Идем дальше.
На правом плече – «фискарь». На левом – щуп. За спиной – рюкзак с едой, водкой и пакетами.
А может, никакой войны и не было?
Может быть, мне все это снится?
Эти ямы под ногами – может быть, это просто ямы? Не воронки, не блиндажи, не траншеи?
Тропа широкая. Натоптана как следует.
По ней ходим в сторону ЛЭП – основного места прорыва несчастной второй ударной. Там, куда мы идем, – миноискатели не нужны. Они там бесполезны. Там железа больше, чем земли. Ведро осколков с одного квадратного метра. И это только на полштыка лопаты вглубь – не хотите ли?
Вдоль изгибистой Черной речки мы идем по войне, на которую попали спустя шестьдесят пять лет.
Почему-то хочется в голос зарыдать.
Но я об этом не скажу никому. Просто бывает у меня – иногда. Накатывает такое. Иногда я жалею, что жив.
Был бы Еж с пацанами рядом – я бы чего-нибудь спошлил, типа:
– Еж! В рот возьмешь?
И получил бы в ответ дозу отборного мата.
И стало бы легче на душе.
Но Еж снова ушел на поле.
Мы не ангелы. Но мы и не бесы.
Мы – человеки.
– Ставь, – командует Сашка пацанам.
Пришли.
Вот уж лучшей доли себе невозможно пожелать. У нас есть траншея – одна штука. Идет строго с востока на запад. Или с запада на восток? А… Неважно. Траншея неглубокая, воды всего лишь по колено – зимняя. В смысле, ее зимой рыли. Кто? Да хрен его знает. Может – гансы, может – наши.
Тут и немецких гильз, и наших…
В прошлом году на бруствере этой траншеи подняли двух бойцов. И я еще нашел тут фалангу какого-то пальца.
Пока Сашка готовит помпу – бензином заправить, шланги раскатать – мы делаем плотину чуть выше места откачки. Или отсоса. Очень уж эта хреновина забавно сосет, да… Плотину, потому как траншея идет под уклон с холма к реке.
И не спрашивайте меня – почему вода в реку не уходит.
Вот холм. Вот траншея по склону холма. Она спускается к реке. И вот, представьте себе, полна воды. И вода не стекает в речку. Чудо, твою мать.
Вот так! Так же как и камни на болоте, которые не тонут в этой жиже. Люди в ней тонут, а камни – нет.
Помпа заработала. К высасывающему концу поставили паренька Юркиного, чтобы тот следил за всякими ветками, плавающими в траншее. Иначе фильтр забьет.
Ну, все. Опять можно отдыхать. Видите, ничего тут особо напряжного нет. Лежишь на травке и ждешь – когда помпа отфрикционирует воду из траншеи. Это примерно час отдыха.
В прошлом году мы попробовали ее вручную откачать – двое ведрами качали – трое ползали раками по дну траншеи, выбирая кости в ледяной воде.
А сейчас валяемся, курим, ждем – когда чудо техники осушит шрам из прошлого века.
А небо вдруг очистилось.
И солнце греет.
Ветер кончился…
Стало вдруг тепло и лениво.
Лень даже пуховик расстегнуть. Какое сегодня число? Четвертое мая? До этого момента казалось, что четвертое ноября.
Руки не мерзли только благодаря какой-то пчелиной мази. А сейчас даже жарко стало… Я как кот. Разлегся на травке… Дремлю… Клещей ловлю… Опять… Да…
Будит меня запах вишни.
Это ДядьВова рядом сел. ДядьВова – батя Буденного. Именно так. ДядьВова. Слитно и с большой буквы. Потому как он весь цельный, в отличие от нас. И весь – с Большой Буквы.
Как будто он из сорок первого вынырнул…
Вот такие и победили в той войне.
Не выиграли. Именно – победили.
В покер выигрывают. В преферанс. В морской бой.
А на войне – побеждают.
– На-ко, Геннадич, затянись… – протягивает он мне трубку, набитую ароматным табачком.
– Нафиг. Трубка что жена. В чужие руки давать нельзя, – опять пошлю я. Сажусь и достаю свою «Приму». Закуриваю. Первый затяг запиваю водкой. ДядьВове не предлагаю. Он не пьет. Вообще. Как и Юра Тимофеевич. За ДядьВову сын его – Артем – отрывается.
– Нельзя… Вот у нас в деревне случай был… – И ДядьВова начинает рассказывать очередную байку про свою деревню.
ДядьВова у нас как кот Баюн. Слушать его необязательно. Сидишь рядом и дремлешь под урчание матерого такого кота.
– А Ванька тогда нажрался и упал в навозный отстойник…
– Какой отстойник?
– Ну, тудова коровьи говёхи с фермы возят, агась. Утром приходит – от него так дерьмецом пованивает. А он, главно, не помнит. Мы ему – Вань! Ты же обосралси! А он – не… То ты чо та нето базлаешь, я всю ж ночь с чей-то бабой обнималси! А он, понимаешь, кучку себе сгреб да и спал в обнимушку…
ДядьВову можно слушать бесконечно. Нет. Не так. «Безконешно». Как музыку. Он – как кусочек того самого корня, благодаря которому – мы – русские! Мы – русские, да… На развалинах страны… А солнышко всех греет одинаково.
Меня – внука немецкого военнопленного, ДядьВову – сына пропавшего без вести красноармейца…
Нас всех.
Нас.
Всех.
– Готово! – по лесу крик.
Помпа высосала воду из траншеи.
Да как сказать – высосала? Так… На дне траншеи – густая коричневая жижа. Глубиной примерно по щиколотку.
Мы по очереди шлепаемся туда как лягушки. Только с лопатами. И начинаем ковыряться в земле, докапываясь до дна траншеи. Ворочать глину тяжело – не видно, что там в жиже. Одновременно расширяем стенки. Ноги увязают в этой каше. Как же они тут воевали-то?
Через полчаса нас не отличить от чертей. Мы смачно шлепаем пластами земли по брустверам. Там их разбирают в поисках чего-нибудь стоящего.
Ручками, ручками разбирают. Берется комок глины, сжимается в кулаке. Она выползает между пальцев.
За это нас мамы в детстве ругали. Вот, дорвались!
Юрка берет видеокамеру. Поснимать этот процесс.
Тут Антон, сын Тимофеича, садится на бруствер – перекурить. Ноги в траншее. И он ногой нащупал что-то.
Он долго ковыряется в грязи, закатав рукава по локоть.
А потом вытаскивает бедренную кость. Здоровую! Человеческую. Красноватого такого оттенка.
Юрка не успевает снять момент и кричит сыну:
– Антон, положи ее обратно! Сейчас заснимем!
Антон пожимает плечами и кладет ее обратно.
– Дубль два, кадр двадцать восемь! – кричит кто-то.
Съемка снова началась.
Антон, выплюнув сигарету, опять поднимает кость.
Другую. Лучевую.
– Ну, блин… А бедро где?
Начинает шарить в земле. Потом достает это бедро. Потом другое. Потом… Третье. Три бедренных кости. Два бойца.
