— Кошкин! — приказал главком. — Отведи полковника и накажи от моего имени, чтобы его отправили в Троицк. Пусть там находится под арестом. Допрашивать его запрещаю. И чтобы не забыли накормить его.
— Вы очень великодушны, — сказал на прощанье Сукин.
Томин, получив приказание выступить, стал поспешно собираться в Троицк к своим сотням. Коробейников, наоборот, медленно седлал коня, намереваясь заговорить с Томиным.
— Пошто не весел? — спросил сердито Томин.
— Боюсь за Груню.
— Сестра не дите.
— Дите-то не тронут, а ее ненароком зарубить могут.
— Это за что же?
— Не прикидывайся мальцом, — пожурил его Савва. — Сегодня в Кочердыке мы, а завтра дутовцы. Кто не знает, что Томин главкомом у красных? Языки найдутся, донесут. Для казака же девка — не приманка, а забава. Зарубят ее за брата — и концы в воду.
— А ты чего хочешь?
— Пусть с нами едет.
— Где же видано, чтобы бабы с войском ходили?
— На фронте милосердные сестры ехали в каретах, — санитарках и на фурманках. Сам небось видел. А у нас почему нельзя?
— Пальцем тыкать будут в меня, — состроил кислую мину Томин. — Каждому не скажешь, что моя сестра.
— Эту заботу я на себя возьму.
Томин, прилаживая подпругу, задумался. Груню он любил, но никогда о ней не заботился, считая, что в таком возрасте она сама знает, как ей поступать. Предложение Коробейникова застало его врасплох, и он не знал, на что ему решиться.
— Как управлюсь — погуторю с ней, — сказал он, словно соглашаясь с доводами Саввы.
Коробейников только и дожидался этого. Он поспешил в дом и на пороге столкнулся с Груней.
— Где Николай? — спросила она озабоченно. — Садись за стол, картошка поспела.
— Грунечка! — взволнованно произнес Савва. — С Николаем сейчас разговор вел, и порешили тебя взять с собой.
— Это куда? — широко раскрыла она синие, как у брата, глаза и подняла широкие брови.
— В войско.
— Мне и дома не плохо.
— Нельзя тебе одной оставаться.
Груня никак не могла понять, к чему клонит Савва, и, слушая его невнимательно, взяла хлеб со стола, уперла его в упругую грудь и стала резать ножом.
— Нельзя, — повторил Савва. — Злая война идет по станицам, ни мы белых миловать не станем, ни они нас. За твоим Николаем еще охотиться будут, а за брата и сестре достанется. Опять же и моя душа неспокойна будет.
— Не верю.
— Знала бы, как я тебя люблю, — послушалась, жить одному не мило, но хочу быть не полюбовником, а мужем тебе и отцом наших детей.
Груня, дорезав хлеб, застыла с ножом у груди.
— Сбрешешь, — сказала она решительно и грозно, — зарежу тебя и себя.
— Режь, Грунечка, а сейчас слушай меня.
— Как же я до Троицка доберусь?
— Завтра на зорьке вернусь за тобой и коня приведу.
Савва крепко сжал ее в объятиях, почувствовав тепло, от которого трудно было оторваться. Груня, припав к плечу Саввы, беззвучно шептала ласковые слова.
На другой день Коробейников вернулся. Груня встретила его холодно, словно накануне никакого уговора не было.
— Собирайся! — сухо предложил Савва.
Она села на сундук, скрестив руки на груди, и уставилась в одну точку. По выражению ее лица Савва догадался, что она сейчас обдумывает важную задачу, от которой зависит вся ее жизнь, и решил ей помочь.
— Полюбовно с тобой обсудим, — сказал он, опасаясь задеть ее неосторожным словом, — видно, сама судьба меня сюда послала, чтобы нам спароваться. — Савва снял с головы ушанку, расстегнул шинель, гимнастерку и сбросил с шеи нательный крестик на черной тесемке. — На вот, надень! Перед богом клянусь, что ты мне жена.
Груня подняла свои глаза на Савву — тот оробел перед ее независимым взглядом, в котором были усмешка и презрение.
— Ты свой крестик к сбруе прицепи, мне он так нужен, как казаку юбка. Я неверующая, а человека вижу сквозь стеклышко. Клялся ты не от сердца, совесть принудила, а такой ты мне не нужен.
Коробейников оглядел ее с головы до ног. Под густыми бровями синели смелые и строгие глаза, руки от работы большие, а под кофточкой, туго облегавшей талию, поднималась упругая грудь.
— Грунечка, — взмолился он, — не мучь меня. Да я согласен хоть сейчас…
— Езжай до Николая. После боя вернешься — погуторим, а сейчас — уходи. — Она тяжело вздохнула и повторила: — Уходи!
Коробейников медленно поплелся к двери, держа в руках свой нательный крестик.
Не обернувшись, он вышел на улицу, с трудом сел на коня и ускакал.
Весна ворвалась дружно. Из бурой земли, освободившейся от снега, выглянула зелень травы и разлеглась необозримым ковром. Вот-вот она подсохнет и вспыхнут в степи весенние палы. Там, где земля обуглится и почернеет, неприхотливый суслик, почуяв горький смрад, обежит ее сторонкой, только орел, размашисто распластав крылья, пролетит, закрывая от солнца плешивые островки.
Под Троицком в неодетых лесах от запушивших сережек, казалось, уже тянуло запахом грибов и слегка подсоленным укропом, зато в самом Троицке со всех дворов несся запах конского навоза — в городе собралось множество конных отрядов.
Блюхеру доложили, что из Смеловской, Воронинской и Нижне-Озерковской станиц прибыли двести пятьдесят казаков служить советской власти, но сперва они заявили: «Подайте нам Блюхера».
Блюхер вышел в своей неизменной кожаной тужурке.
— Об чем спрашивать будете? — спросил он громким голосом.
Казак с каштановой бородой и в старой фуражке с высоко поднятым верхом хриплым и прокуренным голосом сказал:
— Порешили мы служить Советам, но только хотим доподлинно знать, не свояк ли Ленин ерманскому императору? Ежели так, то служить нам нет резону.
Блюхер лукаво улыбнулся, а потом прыснул со смеху, а за ним Шарапов, которого он привел с собой. Казаки посмотрели на них и сами стали чуть посмеиваться.
— Вы у него спросите, — показал он пальцем на Шарапова.
Семен Абрамович пожевал губами, лихо заломил свою фуражку и сказал:
— Казаки! В кровях родился Ленин. Сам он симбирской, жандармы мытарили его по тюрьмам. Про то, что он свояк ерманскому императору, так это дутовская побасенка, потому атаману выгодно его в грязь затоптать.
— Все понятно, — быстро решил каштановый казак. — Мы тебе верим. В какую сотню кому идти?
После беседы с казаками Шарапов подошел к Блюхеру и сказал:
— Порядок надо навести, Василий Константинович, иначе перебьем друг друга.
— Ссоритесь?
— Один другому в зубы даст — так разве это ссора? Привычное дело. Я про другое. Вот как в поиск идем — неразбериха случится.
— Ну какая?
— Мы казаки, и встречные — казаки. Мы без погон и встречные тако ж. А может, это дутовцы? Пока разберемся — перебьем друг друга. Вот я, к примеру, сотник и повстречал разъезд, а рази я могу знать, наш он или нет?
— Чего ты хочешь, Семен Абрамыч?
— Хочу, чтобы приметный знак был.
— Какой?
— Ну, значитца, встретились, к примеру, мы с тобой. Я левой рукой фуражку снял, махнул три раза в сторону, а правая у меня вытянута по плечу. Спрашиваю тебя: «Кто такие?» — «С Урала». — «От кого?» А ты отвечаешь: «От дедушки с бородой». Значитца, мы одного толку. Но знать должны только сотники да командиры эскадронов.
— Эх, Семен Абрамыч, — шутливо вздохнул Блюхер. — Умней ты любого полковника, а ходу тебе в старой армии не давали. Обязательно введу твой приметный знак.
Предложение Шарапова Блюхер принял серьезно во внимание и в тот же день сообщил об этом командному составу казачьих сотен. Томину, как начальнику гарнизона города, было поручено согласовать действия отрядов.
— Где Груня? — спросил Томин у возвратившегося Коробейникова.
— Не поехала.
— Это почему же?
— Наотрез отказалась, не верит в мою любовь.
— Сам расхлебывай, я Груне не родитель.
Коробейников отвернулся. Хотелось ему рассказать обо всем тому, кто понял бы его. «Филькину поведаю — засмеет, — размышлял он. — Василию не до меня, он теперь главком». Слезы душили его, руки опускались. «Что мне до войны? Надоела она горше редьки».
А Троицк шумел. На улицах полно народу и бойцов. Тут и смех и озорная брань, шутки и споры. Кто спешит с пакетом, кто коня ведет в кузню подковать, кто песню заводит под гармошку.
В местной типографии наборщик Шамшурин быстро нанизывал на верстатку строку за строкой, набирая воззвание к оренбургскому казачеству. Воззвание краткое, но выразительное:
«К вам, братья, наше слово! Мы говорим, что не должно быть на земном шаре ни бедного, ни богатого, ни барина, ни мужика. Если вы не с нами, то против нас. Докажите, казаки, на деле, что вы за трудящуюся бедноту. Ловите Дутова, ловите дутовцев, всю бежавшую к ним сволочь и приведите к нам для справедливого народного суда. Иначе мы поймаем их и на пути сметем все живое, но добудем этих палачей, изменников народа, живыми или мертвыми».
