— Я не верю, что проделки местной детворы объясняются лишь ее неугомонностью, — сказал Лютер Таку своим сотрудникам за ранним завтраком, состоявшим из оладий с черничным вареньем и сиропа. — У меня есть дети. Младшему уже тридцать четыре, но я помню, какими были они двадцать пять лет назад. Естественно, ломали вещи, но это не было умышленным, злонамеренным уничтожением. Они портили вещь, пытаясь разобраться, как она устроена. Здесь картина совсем другая. Восьмилетний ребенок не нацарапает на машине «Янки, убирайтесь домой», если его не подговорили, если ему не внушили этого коммунисты.
Сотрудники знали, что нельзя перебивать режиссера, когда он пускался в исследовательское путешествие по отмелям человеческого разума. Этот ветеран кинематографа был красавцем с копной белоснежных, послушных каждому ветерку волос на львиной голове, со смуглым от солнца и ветра лицом. Глаза его были голубыми, простодушными, наивными, словно ничто за долгую жизнь не поколебало простых, сложившихся в юности убеждений. Подобно многим удачливым американцам, он переносил свое богатство с легкостью и признавал, что оно оказывает развращающее влияние, если вместе с ним не растет чувство ответственности. В данное время Таку видел в себе неофициального посла того образа жизни, который сделал его тем, что он есть. Итальянские пейзажи не особенно нравились ему, поскольку местные оливы были более низкими и чахлыми, чем его калифорнийские, а постройки пятнадцатого века казались антисанитарными. Миссия его была миссией новатора, более дерзновенного, более мечтательного в начале старческого слабоумия, чем когда бы то ни было в юности.
— Я разговаривал с сенатором Хэнком Геррити, — продолжал он, не хвастаясь связями, а в сознании собственного места в жизни, — моим добрым другом, и сказал ему, что киногруппы на месте выездных съемок должны пользоваться теми же привилегиями, что и морские суда. Как любое американское судно, бросившее якорь в иностранном порту, остается территорией Соединенных Штатов, так и район иностранной территории, попадающий в объектив американской кинокамеры, должен считаться территорией Соединенных Штатов до окончания съемки. Это автоматически распространит юрисдикцию Соединенных Штатов на актеров, дублеров и участвующих в съемках горожан на то время, пока камера работает. Сенатор выразил большую заинтересованность этой идеей и сказал, что поднимет этот вопрос на ближайшем заседании.
— Идея замечательная, — пробормотал один из ассистентов.
— А пока закон не защищает нас, — продолжал Таку с манерной медлительностью, — надо не терять головы и доказывать своим примером, что мы настроены по-деловому. Можно раздавать купленные в военных магазинах сигареты, бритвенные лезвия, бумажные носовые платки и ящики кока-колы, но эти люди ни в коем случае не должны ощущать при этом нашей снисходительности. Если они предлагают нам своего вина, ваш священный долг выпить его, а если с гигиенической точки зрения кажется, что есть смысл бросить туда обеззараживающую таблетку, делать это нужно как можно незаметнее.
Тут вбежал, тяжело дыша, второй ассистент.
— Что случилось? — спросил режиссер. — Опять прокололи шины?
— Хуже того, мистер Таку, — выдохнул ассистент. — Мы отправились снять общий план деревни, как вы велели вчера вечером — а там прямо перед камерой эта штука.
— Штука?
— Не знаю, что это такое, мистер Таку, она под покрывалом, но, по-моему, статуя, какой-то памятник.
— Памятник? За ночь памятник не передвинуть.
— Они это сделали.
— Уберите его.
— Не могу.
— Почему?
— Он очень тяжелый. И прицементирован к основанию.
— Не могут они сделать этого! — вскричал Таку. — Само собой, мы передвигаем за ночь дома, мосты, электростанции, но у них нет этой технологии. Да и с какой стати ему стоять там?
Он нахлобучил фуражку военного моряка, поскольку имел яхту в Ла Джолле, и вышел широким шагом на мягкий солнечный свет. Обогнув угол маленького отеля, в котором размещался производственный отдел, увидел на фоне неба, на самом видном, непременно попадающем в кадр месте трепещущее на ветру, ниспадающее пышными складками покрывало. Перед ним стоял в зеленом охотничьем костюме граф со слугой, который держал дробовик, и истерически лающим спаниелем.
— Граф, велите, пожалуйста, убрать эту штуку, — твердо, но любезно обратился к нему Таку.
— Она не может, не будет и не должна быть убрана, — ответил граф, непреклонность его недвусмысленно подчеркивал спаниель, так косящий глазами от подозрительности, что были видны только белки.
— Послушайте, граф, — взмолился Таку, — мне нужно делать дело, как и вам. Давайте поведем себя как взрослые люди и заключим сделку. Я уже на шесть дней отстал от графика. Мы вливаем в Италию доллары. Возможно, наше присутствие вам не по вкусу, но мы создаем рабочие места, помогаем бороться с коммунизмом.
— Способов борьбы с коммунизмом много, — отрезал граф, — и я не уверен, что лучший из них — бороться его же оружием, оружием лжи и искажений, поскольку коммунисты в этой области мастера, а мы дилетанты.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что вы используете мученичество нашей деревни для съемок безответственного, вульгарного коммерческого фильма. Наших славных женщин символизирует худосочная дама из-за Полярного круга. Полковника Гарретту, замечательного солдата и дворянина, играет головорез-ацтек, чья манера сидеть в седле столь же вызывающа, сколь и вульгарна. Роль Валь ди Сарата, пьемонтского авантюриста почти грандиозной дерзости, поручена какому-то престарелому жиголо, и фамилия его заменена на Пуччини, очевидно потому, что ее легче выговаривать. Буонсиньори, замечательный образец самоотверженного крестьянства моей страны, не удостоился вашего внимания. Даже немцы, враги, достойные нашей храбрости, представлены тупыми скотами, без разума, без хитрости, и это превращает нашу победу в фарс. Что до меня лично, то даже не хочу говорить о крайней безнравственности выбора актера на мою роль. Достаточно сказать, что красное лицо и плебейские позы этого господина могут пролить свет на климатические условия, присущие хлопковым плантациям Алабамы, но являются воплощенным оскорблением для тех немногих, кто может без труда проследить свою родословную до языческих времен.
— Откуда вы знаете все это? — спросил изумленный Таку.
— Мы веками защищали от вражеских вторжений и свою землю, и себя, — ответил граф. — Вели упорную борьбу с варварами, карфагенянами, испанцами, австрийцами и совсем недавно с немцами; теперь мы защищаемся от вас. В битве самое главное понять своего противника. Ганнибал пересек Альпы со слонами. Нам потребовалось понять слонов, прежде чем мы смогли его победить. С первого взгляда их величина наполняет предчувствием катастрофы. Затем, при дальнейшем знакомстве, обнаруживается, что слон по натуре доброе животное с изысканными манерами и склонностью поспать. Животное с трехлетним периодом беременности может быть бесконечно терпеливым и покорным — оно неспособно быть последовательно свирепым. Когда мы это поняли, победить Ганнибала оказалось возможно. На протяжении всех долгих глав истории мы изучали врага, прежде чем атаковать его. Здесь всегда существует потайное движение против всех пришельцев. Когда вы появились, мы первым делом выкрали у вас сценарий. Прочли его, и в этом причина нашего противостояния вам.
— Это замечательный сценарий! — в гневе выкрикнул Таку.
— Раз вы считаете этот шарж хорошим, говорить больше не о чем.
Таку в последний раз попытался быть благоразумным.
— Мы просим вас помочь нам, — сказал он.
— Помогите вы нам, оставив нас в покое, — ответил граф. — Под этим покрывалом находится статуя, воздающая должное подлинным героям битвы при Сан-Рокко. Она будет открыта в ближайший четверг в двенадцать часов.
— В двенадцать! У нас в это время съемка!
— С военным оркестром Девятого военного округа, отрядом бойскаутов, его милостью епископом Монтальчино, представителями Организации ветеранов африканских войн, с оркестром, который будет играть марши наших абиссинских полков одновременно с музыкой другого оркестра. Валь ди Сарат прибудет лично, чтобы получить памятную медаль из рук своего дяди, полковника карабинеров Убальдини. Профессор Дзаини из Сьенского университета будет представителем премьер-министра, а генерал кавалерии Бассарокка, если здоровье позволит ему, — генерального штаба.
— Это умышленная, холодно рассчитанная атака на нас, на то, что мы делаем.
— Называйте как угодно, но это патриотическая манифестация. Статуя поставлена на моей земле. Дорога принадлежит государству, а деревня, да, собственно, и весь ландшафт — мне.
— Почему нас об этом не предупредили?
— Разве правосудие предупреждает преступника о своем приближении?
