Ознакомительная версия.
Моряк, лежавший на койке, спрыгнул вниз, присел рядом. В трусах, в тельняшке. Это — комендор Костя Румянцев. А напротив баяниста устроились плотным рядком герои сегодняшнего боя с «мессерами» — Иван Филатов, Капитон Сихарулидзе, Николай Герусов, Александр Кузьмин…
Сначала слушали. Затем Кузьмин, командир носового автомата, негромко старательно запел. Его поддержал Костя Румянцев и почти не знавший слов песни, но хватавший их на лету Капитон Сихарулидзе.
Подошли еще моряки. И вот уже тесно в кроватном закутке кубрика. Афанасьева попросили на вольное место, простор. Афанасьев не ломался. Встал. За ним услужливо перенесли табурет (по-флотски — банку). Что там банку, скажи Афанасьев: «А ну, ребята, тащите меня на середину!» — отнесли бы.
Ширились, сливались голоса. Лица становились малиновыми от старания и напряжения. Глаза туманились воспоминаниями.
Женатые отложили в сторону неоконченные письма. Ох, и песня! Расстройство, а не песня!
Кто-то, вспоминая прежнюю, довоенную жизнь, заговорил о самом теперь далеком и милом — о детях:
— …Прижмешь доченьку к себе, а головка, волосики ее золотые теплом, солнышком пахнут… И мятой…
Кто-то вспоминал о жене. Самое сокровенное:
— …А уж пава — другой не сыскать. Кровать у ее, что царский трон. Что трон! Кровать, она и есть кровать… Высокая, белая. По низу кружева — цветочки резные накрахмаленные, и подушки — одна на другой, во-от такая гора!
Слушали, вздыхали. Потирали руки — эх, жизнь была! Разошелся флотский народ. Взбодрился. Грудь колесом. Друзья в обнимку стоят, поют и слушают.
— Братцы, чечетку давай! Нашу, флотскую!
— Тимофей! Бесчастный!
— Где Бесчастный?
— Да здесь я, чего шумите? — отозвался Бесчастный.
К нему тотчас же кинулись с просьбой:
— Будь любезен! Выдай для души!
Слова разные, а суть одна — душа пляски просит. Командир первого орудия Тимофей Бесчастный великий мастер и по этой части. Отобьет чечетку в ритм любой музыке.
Бесчастный — любимец кубрика. Стройный, худощавый, волосы волнами, глаза озорные. Его на раз-два не уговоришь — поломается для виду. Своего рода ритуал. «Да в другой раз, хлопцы. Настроение не то. Обувка на мне резиновая». Только братва — не тот народ, чтобы отстать от плясуна. Похлопают по спине, за плечи обнимут: «Кончай, Тимоша, ломаться, как мятный пряник. После войны у всех настроение хорошее будет, а пока сойдет и такое!» «Обувка резиновая? А ты парадные «корочки» надень!» Речь о хромовых ботинках. Они на кожаной подошве, а потому хорошо «идут» по железной палубе, «дают» четкий удар…
Тимофей наконец сдался. Пошел к своей койке, извлек из железного ящика-рундука довоенные ботинки. Потрогал пальцем подметки — тонюсенькие стали, а что поделаешь, где теперь кожу возьмешь? А ничего! Пока хватит и этих! Переобулся. Вышел к товарищам. Готов.
— Сыпь, Коля! Давай, Тимоша! На-шу!
Тимофей Бесчастный подошел к баянисту, коснулся его плеча. Шепнул что-то. Николай Афанасьев согласно кивнул. Бросил вниз по кнопкам пальцы — повел мелодию старинного вальса.
Матросский круг расступился. Но Тимофей какое-то время еще стоял, опустив кудрявую голову, точно вслушивался. Выбирал в мелодии место, паузу и вдруг стремительно вышел на середину, крутнулся чертом, сыпанул дробь. А баянист только и ждал этого выхода, россыпи этой — сделал паузу, чтобы каждый стук кожаных подметок был явствен и четок. И снова зазвучал вальс. Старинный, хорошо всем знакомый. Милая душе музыка, без памятного названия.
Бесчастный умеет плясать. Бьет не всей ступней. На носках ходит, ими отбивает, только сверкают начищенные ботинки!
В нужный момент полузамрет, выгнется, потянет ножку — «ш… ик», «ш… ик» — поет, шипит кожа по толстой броне.
Сверкают, искрятся глаза зрителей. Старшина Михаил Бойченко, сам того не замечая, приплясывает на месте, Костя Румянцев подталкивает локтем в бок Лешу Рютина. И сейчас будет, как бывало не раз. Едва стихнет вальс и радостный гул голосов, Костя озорно крикнет: «Яблочко»!» Будет «Яблочко»! И выходи в круг, кто хочет. Умеешь не умеешь — пляши, коли душа просит. На что Воронцов не плясун, и тот выйдет вперевалочку, начнет неловко, старательно выделывать «смоленские коленца». И может, как обычно, с силой хлопнет его по плечу Костя Румянцев: «Убивали нас, Лешка, — не убили! В Черном море топили — не утопили! Жи-вем!»
После этого озорного «живем!» еще веселее пойдет пляска, и запыхавшийся Воронцов будет наблюдать коленца москвича Румянцева, будет терпеливо слушать похвальбу о том, что Костя в Сокольниках на танцплощадке такое выделывал»!
В кают-компании собрались командиры. Подводили итоги дня, набрасывали на листах бумаги схемы проведенного боя, разбирали варианты и упущенные возможности…
Разбор подходил к концу, а глухой гул голосов, звуки музыки по правому борту, в кубрике, не утихали.
— Что-то разошлись… — Середа вопросительно взглянул на Мошенского — как относится тот к шуму. Но командир вроде бы ничего не замечал, был спокоен, умиротворен. Очень он доволен сегодняшним днем. Пусть повеселятся, малость разрядятся люди.
— Твои небось, Николай Михайлович? — уже миролюбиво спросил комиссар у Даньшина.
Тот пожал плечами. Может быть… Мошенский поднял от стола усталые глаза:
— Итак, товарищи… Режим экономии боеприпасов — главнейшая наша задача. Берег говорит, что снарядов нет. Корабли в Севастополь прорываются с боем. Теперь им прорываться стало еще труднее. Разъясните это людям. Беречь каждый снаряд. Боюсь, что скоро нам придется отказаться от заградогня, от завес. Придется вести стрельбу только по пикирующим самолетам…
— Но ведь это… — насторожился Хигер, но Мошенский жестом остановил его:
— Знаю. Я же сказал — может так случиться… У вас что-нибудь есть, комиссар?
Мошенский повернулся к Середе. Тот кивнул — есть. Не торопясь, развернул сложенный вчетверо листок бумаги.
— Хочу довести итоги подписки. Подписка на Государственный заем проведена у нас, товарищи командиры, организованно. Личный состав батареи проявил активность и высокое политическое сознание. Мы подписались на сумму 46 435 рублей. Наличными внесено 15 522 рубля. Активнее всех участвовала в подписке на заем батарея товарища Даньшина.
Сегодня лестные вести сыпались на Даньшина весь вечер. Только что за дневную стрельбу его отметил командир, теперь комиссар хвалит.
— Если конкретнее, то люди наши выглядят так… — продолжал комиссар. — Кандидат в члены ВКП(б) кок Кийко Иван Кузьмич подписался на двухмесячный оклад. Беспартийный Кукурудзе, наш сигнальщик, на восьмимесячный. Причем половину внес наличными.
Командиры оживились. Кто-то пошутил, что хоть здесь Кукурудзе не подкачал, а то на мостике во время боя приседает на корточки.
— Насчет корточек не будем, — оборвал Середа. — Всяк боится по-разному. Главное, чтобы воевал. А у нас все воюют. Это наш плюс.
Середа не заметил, как употребил любимое выражение Мошенского: «Это наш плюс». Лейтенанты весело переглянулись.
— Военфельдшер товарищ Язвинский, — Середа сделал паузу и, довольный, продолжил: — подписался на две тысячи рублей. Тысячу рублей внес сразу. Хорошо, Борис Казимирович. Это по-комсомольски.
И опять оживление, шутки. Пора, мол, Борису Язвинскому с таким высоким сознанием в партию подавать.
— Тише, товарищи. Тише! — Мошенский постучал ладонью по столу.
— Краснофлотец Донец подписался на шестимесячный оклад и внес сразу восемьсот рублей. Краснофлотец Чумак — на пятимесячный. А всего, должен сказать, двадцать человек подписались у нас свыше двухмесячного оклада. Это наш… хороший политико-моральный показатель. Завтра в политотдел ОВРа я об этом доложу письменно. У меня все, товарищ командир.
— Всем, кому положено, — отдыхать! — сказал Мошенский. — А вас, Нестор Степанович, попрошу пройти в кубрик и потихоньку свернуть веселье. Только без нажима, Нестор Степанович!
— Понятно, — несколько обиженно ответил Середа.
Документы военных лет… Донесения, рапорты, журналы боевых действий. В них все события как бы спружинены, сжаты. И в то же время лаконичный язык боевых документов порой красноречивее сотен страниц самой яркой прозы, ибо он передает горячее дыхание войны, повествует о мужестве защитников Родины.
* * *
С рассветом второго июня плавбатарейцы были подняты по тревоге. Ближний береговой горизонт занялся заревом пожаров. В воздухе стоял плотный, густой гул авиационных моторов, артиллерийская канонада загремела на всем протяжении сухопутного фронта. Такого плавбатарейцы еще не видели и не слышали.
С КП ПВО сообщили: немцы подняли в воздух свыше двухсот самолетов. Над Херсонесским аэродромом стояли клубы красной пыли — взлетали наши самолеты. Казалось, что гитлеровцы начали свой третий, решающий, штурм, но, как позже выяснилось, то была еще только огневая подготовка к нему. Она длилась 3, 4, 5 и 6 июня.
Ознакомительная версия.
