Танк ждал в засаде. Артиллерийский огонь не прекращался. Небо и земля содрогались от грохота, несмолкаемое эхо шло словно из самых недр земли. Но командир танка ничего не слышал. Он тер рукою виски, вытирал со лба пот, струившийся на глаза и затуманивавший зрение. Дыхание становилось все более тяжелым, несмотря на то что он расстегнул ворот.
— Когда ж закончит артиллерия? — спрашивал он негромко, дрожащим, взволнованным голосом. Товарищи знали причину его беспокойства и были с ним необычно ласковы. Пулеметчик сказал:
— Товарищ командир, будьте покойны, придет и наш черед.
Прошло два часа — бесконечных, мучительных. Два часа, стиснув зубы, беспокойно топчась на месте, наблюдал он за пожаром в родном городе. Мысленно он дополнял страшную картину подробностями ужасов, происходивших среди бела дня на улицах и в домах.
Подан сигнал. Рассеивая белый свет по воздуху, взвились ракеты. Танки с рычанием выскочили из-за кустов и с головокружительной быстротой ринулись вперед. Перед несущимися танками разорвались первые снаряды противотанковых орудий противника.
— Направо! Прямо на траншеи! — приказал командир танка водителю. Танк повернул направо и понесся на немецкие траншеи. Расстояние сокращалось с каждым мгновением. Из траншеи выскочило несколько немцев, но, скошенные пулями, они тут же растянулись на земле. Танк прошел между траншеями, завертелся, топча под собой вражеских солдат, и снова помчался вперед.
Вот первые дымящиеся дома. Перед глазами наводчика, под оптическим прицелом, проходили почерневшие от дыма стены, груды кирпича, сломанные и обгоревшие кровати, подбитые танки с черной свастикой и воронки, воронки... Быстрота действий не оставляла времени для размышлений. Танк изредка останавливался на секунду, командир стрелял из пушки по убегавшим группам немцев и кричал заряжающему:
— Живо, живо...
Затем приказывал водителю:
— Жми прямо!
Сзади, справа и слева шли другие танки. Огонь вражеской артиллерии делался все сильнее.
Вот и улица. Радист сообщает:
— Здесь заминировано!
Танк повернул к церкви. Радист начеку.
— Огонь противника преграждает путь нашей пехоте.
— Со стороны церкви? — спрашивает командир и тут же приказывает: — Остановить танк у стены!
Танк останавливается.
Пушки бьют прямой наводкой по колокольне. Купол колеблется. Командир кричит заряжающему:
— Быстрей, что ты как мертвый?..
В те далекие дни, когда он бросал камни в голубей, сидевших на узких окнах этой колокольни, мать говорила:
— Зачем ты пугаешь невинных птиц? Противный мальчишка, дурень.
Вспоминать все это было некогда. На месте невинных птиц теперь сидели немцы, поджигатели наших родных городов и сел.
Из дула пушки вылетает белое пламя, гремит выстрел, церковный купол падает.
— Зарядить! — приказывает командир. — По той же цели — огонь!
Вновь вырывается белое пламя, желтый дым и пыль окутывают все здание. Но танк продолжает посылать огонь, снаряды рвутся друг за другом в пыли и дыму разрушающегося здания.
— Не спасетесь! Никто из вас не спасется!
Из главного входа гуськом, пригибаясь, выбегают немцы.
— Пулеметчик! Огонь по гадам, длинными очередями!
Трещит башенный пулемет, немцы падают, уцелевшие бегут к главной улице. Их догоняют танки.
— Вперед! Налево! Выйти на главную улицу!
Водитель с молниеносной быстротой выполняет приказ.
Вот главная улица, разрушенная, обезображенная. Грозная машина настигает немцев, топчет их под собой, кружится. Справа на танк летят гранаты. Они разрываются у панели. Пули автоматов шлепаются о броню танка и отскакивают от нее, бессильные, как пчелы перед слоном. Пулемет, треща, отвечает врагу. Из укреплений выскакивают перепуганные немцы и, бросая автоматы, бегут по улице. На панелях и мостовых лежат трупы.
Родные места, знакомые панели. Мог ли он думать, что настанет день, когда он с боем придет на эти улицы, улицы, по которым он гулял несколько лет назад, насвистывая любимые песни... Думал ли он, что под теми самыми березами, под которыми однажды он так долго стоял с любимой Марией, падут враги, сраженные его рукой. В те минуты, когда он держал ее мягкие небольшие руки и не находил слов для нее, тишина была полна нежности. Где-то она сейчас, Мария? Не смотрит ли на него из окна какого-нибудь дома? Или ждет его прихода и знает, что ее Степа — командир первого танка, вступившего в город?
Танк, посылая огонь то вправо, то влево, проходит вперед, расчищая улицу. Вдруг на дороге вырастает юноша с поднятой рукой.
— Стоп! — командует командир, вздрогнув.
Юноша, задыхаясь, подбегает к танку.
— В конце улицы, в угловом доме — противотанковое орудие.
Утирая рукавом лоб, командир спрашивает:
— Где? В доме Васильевых?
Глаза у юноши расширяются от удивления. Он не видит того, кто его окликает. Танк, гремя гусеницами и поднимая пыль, мчится дальше.
— Повернуть направо и остановиться в конце улицы!
Оттуда хорошо виден дом Васильевых!
Дом Васильевых... Вот он стоит на оптическом прицеле. Экипаж танка не догадывается, что это дом командира танка, лейтенанта Степана Васильева. Из дома враг уже открыл огонь по пехоте, подошедшей вплотную к городу. Не заметили ли товарищи, что руки у Степана дрожат, глаза покраснели, зрачки расширились, грудь тяжело дышит? Не заметили ли они тяжелых капель, что скатились по его щекам, смешавшись с грязным потом? Раздались первый, второй, третий залпы, и враг замолчал. Колыбель детства рухнула.
— Вперед! — крикнул лейтенант ослабевшим от лихорадочной дрожи голосом. Танк, покружившись вокруг разрушенного дома и прочесывая пулеметным огнем дорогу, вышел на главную улицу. На другом конце улицы показались еще танки, а за ними пехотинцы-автоматчики.
Город уже наш.
В эту минуту произошло событие, весть о котором потрясла всех оставшихся в городе жителей. Вдруг издали взвыл снаряд дальнобойного орудия противника, зашипел ядовитой змеей и разорвался над башней танка. Машина сделала пол-оборота и осталась неподвижной. Она была похожа на героя, наповал убитого в яростном бою. На миг все смолкло. Из подвалов вышли старики, женщины, девушки и юноши. Танк окружили подоспевшие пехотинцы.
Бородатый сгорбленный старик, с изможденным, изжелта-бледным лицом, замахал руками и заголосил:
— Граждане! Люди добрые! Они первыми вошли в город, первыми!
Из танка вынесли погибших героев. Радист-пулеметчик, Иван Сорокин, был еще жив. Он открыл глаза, посмотрел вокруг угасающим взглядом и прошептал:
— Кто знал Степана Васильева? Он из этого города, наш лейтенант.
Бородатый старик рванулся к пулеметчику.
— Что ты сказал? Что?
Ему показали труп лейтенанта. Он без слов поцеловал сына в лоб, затем, увидев семенившую в толпе старуху, пошел ей навстречу, обнял и ласково попросил:
— Клавдия, голубка, пойдем в подвал. Тебе не нужно смотреть на убитых, пойдем.
Когда старик Лев Васильевич Васильев вернулся к трупу сына, на глазах у стариков, детей, женщин, бойцов и офицеров были слезы. Подняв дрожащую руку, он воскликнул:
— Не надо слез, граждане, люди добрые! Сын мой умер, чтобы жила Россия... — И, сжав руку в кулак, добавил: — Мой сын вернулся домой, как настоящий герой.
На его обнаженной руке синели набухшие жилы. Старик олицетворял собой грозную силу, страдание и жажду мести.
Танкистов похоронили с воинскими почестями. На гробе лейтенанта лежали осенние полевые цветы.
Лев и Клавдия Васильевы тихо плакали, стоя со склоненными головами над сыном-героем. Танк остался стоять в конце улицы как стальной памятник великим освободительным боям.
1943
Анатолий Сафронов. ЧЕСТЬ РОДА
Мучительно тяжким было возвращение Павла Захарова в свой родной шахтерский поселок «Красный луч». Всего полгода хозяйничали здесь немцы, всего шесть месяцев ходили по его земле, в которой тяжелыми пластами лежал первосортный антрацит. Всего полгода! Сто восемьдесят дней и ночей — одна беспросветная ночь.
Было раннее утро. Тишина стояла в поселке такая, что от тягостного предчувствия у Павла сжалось сердце. Всю ночь он с товарищами ехал на открытом грузовике и ни разу не задремал, — все гадал, застанет ли он в живых Женю, жену свою, детишек своих, десятилетних близнецов: Петьку и Шурика и трехлетнюю дочку Нюрочку, отца и старуху мать и, наконец, брата Андрея, который не был призван в армию по болезни глаз. Небольшая семья была у Павла Захарова. У других шахтеров и тетки с дядьками, тещи, племянницы, а у него всего восемь человек, и все они жили в одном просторном домике с желтым балкончиком, с диким виноградом, вьющимся от земли к самой крыше. Таких домиков в поселке было много, несколько улиц, и все они расходились, как лучи, от просторной площади, на которой стоял светло-серый двухэтажный Дворец культуры, а перед ним — памятник Владимиру Ильичу.
