тступая, немцы свирепствовали: жгли, грабили, мужчин угоняли или расстреливали.
Когда загремел, приближаясь, фронт, Васька Гурин побежал было навстречу нашим, чтобы перейти линию, но не сумел. В кукурузе возле третьего отделения совхоза «Комсомолец» его поймали конные немецкие патрули и привели в хутор, обыскали до нитки — ничего подозрительного не нашли. «Куда шел?» — «В Славянск за солью». — «Откуда?» Сказал. Все верно. Версия — за солью в Славянск — самая правдоподобная: соли, как и хлеба, не было, и люди шли добывать ее в Артемовск или в Славянск.
Во время допроса Гурина в хату ввели израненного, в окровавленных бинтах немца. Он стал что-то докладывать, и тогда офицер приказал увести Гурина. Его вывели на улицу и указали, чтобы он сел на землю у развесистого дуба, где уже сидело человек пятнадцать хуторских мужиков.
Минут через двадцать их всех подняли, и два немца — один впереди, другой позади — повели по дороге на запад. Вот уже миновали и родной Васькин поселок… Он попытался было объяснить конвоирам, что это его родной поселок, что там мать его ждет, но они заорали на него, автоматом пригрозили.
Перешли через железную дорогу. Тут за насыпью немцы оборону заняли — пулеметы установили, противотанковый ров отрыли. А через переезд валом валят немецкие машины, мотоциклы, артиллерия, пехотинцы. Кричат, торопят один другого. По всему видно — отступают.
За переездом маленькая колонна гражданских русских мужиков почти смешалась с немецкой пехотой. Конвоиры ослабили надзор, идут вдвоем впереди, лишь изредка оглядываются на пленных.
«Бежать! — решил Гурин, и сердце забилось испуганным воробьем в груди, подскочило к самому горлу, перехватило — не продохнуть. — Бежать! И — сейчас!..» Он чуть приотстал от колонны и, схватившись за живот, направился в посадку, на ходу расстегивая ремень, — делал вид, что его приперла нужда. А сам ждал окрика или… выстрела. Но вот он уже в кустах, а ни того, ни другого не услышал. Быстро присел, оглянулся — удаляется колонна, его никто не преследует — и рванул на другую сторону посадки, в кукурузу. Побежал… Бежал, сколько сил было, и все ждал: вот-вот в спину полоснут автоматной очередью…
Совсем уж выбился из сил, упал, отдышался немного и дальше подался.
Увидел, на полевой дороге тачка стоит и две женщины к ней кукурузу носят. Присмотрелся — узнал: с Чечеткиной улицы тетка с дочкой обирают початки на своей делянке, подошел, спросил: как там? Да как: мужиков, какие не сумели попрятаться, всех похватали. Немцев в поселке уже и нет, только шляхом войско густо идет. Вдоль дороги патрули на конях разъезжают.
«Опять патрули!.. Куда же деваться?..»
— Теть, дайте вашу юбку и платок, и вместе тачку повезем…
— А как доглядят? Всех порешат… — Но сняла юбку, сама осталась в исподней, платок развязала. Обрядился Гурин в женское, платок пониже на глаза надвинул, впрягся в оглобли, поехали.
Уже вот-вот, совсем близок переезд. Не тот, где основная дорога, другой, безлюдный. Еще одно усилие, и они на той стороне. И вдруг откуда ни возьмись двое в касках на лошадях догоняют. Мчатся рысью, пыль из-под копыт, будто дымок от выстрелов, вылетает. Догнали, поравнялись. Кони крупные, сытые, шерсть на них блестит, кожаные седла поскрипывают. Догнали… И — мимо, помчались дальше… Не верится: неужели пронесло? С удвоенной силой потянул Васька тачку на переезд, застучали колеса по булыжнику, по шпалам, по рельсам… Одни пути переехали, другие, третьи… Сколько их? Раньше как-то и не замечал… Скорее бы с насыпи, а то маячат, как нарочно, на самой верхотуре.
Наконец переехали, вниз тачка сама понеслась, только держи. По пустынной улице покатили торопливо. Тетка держится за оглоблю, бежит сбоку, девочка сзади. На повороте, где дождевая промоина небольшим оврагом делила огороды надвое, Васька выпрягся и побежал оврагом домой.
Оврагом, ручьем, вербами, садами, чужими огородами прибежал домой. А мать лежит: кто-то видел, как Ваську с хуторскими мужиками немцы через поселок гнали, и передал ей.
— Вася!.. Сыночек!.. Цел?!
А Ваське не до радостей — надо спрятаться понадежней. И придумал: в картофельную яму. Она за сараем, хмызом разным прикрыта, не видна, и мало кто о ней знает.
Думал ночь одну перебыть, а оно уже третьи сутки коротает. Весь пропах сыростью и гнилым картофельным духом. Сидит, прислушивается к звукам на воле. Хотя младший братишка Алешка и носит ему новости, но ему все кажется мало, хочется знать больше. А откуда мальчишка добудет их?
Сидит Васька в яме, в спокойные минуты перематывает свою недолгую жизнь, да не всю, а главным образом последние два года, кошмарные годы оккупации.
В сорок первом он только кончил десятилетку. Перед ним открывалась дорога в жизнь, которую он уже давно определил: «Буду летчиком!» И в военкомате, как допризывник, он был зачислен в школу ВВС. Все складывалось отлично.
В ночь под двадцать второе июня у них шумел выпускной вечер.
Было уже далеко за полночь, а вечер только еще разгорался. На баяне играл Васькин дружок Жек Сорокин — хорошо играл, вдохновенно! Пробежав уверенно по кнопкам сильными, с длинными острыми ногтями, хищными пальцами, он с первого аккорда ударил танго «Люблю»:
…Моя любовь не струйка дыма,
Что тает вдруг в сиянье дня…
А вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня…
Васька пригласил на танец Валю Мальцеву — давнюю свою тайную любовь. Осторожно вел ее, дышать боялся, раза два наступил ей на ногу, смутился. А потом осмелел, смотрел ей в глаза, улыбался молча и машинально перебирал ее пальцы в своей руке, будто пересчитывал. В какой-то момент он сжал их крепко и нежно, Валя опустила глаза.
— С вами легко танцевать, — сказал он.
— И с вами…
Сделав незаметный переход, Жек заиграл быстрый танец «Рио-Рита» — любимый Васькин фокстрот. Не выпуская из рук партнерши, Гурин схватил ее покрепче и понесся в быстром темпе по залу. С Валей ему действительно танцевалось легко: она была послушна, заранее угадывала его намерение.
Разгорячился Васька, куда и робость девалась — кружит Валю, носится вихрем по гладкому полу.
Лихо играет на баяне Жек, с задором, чувствует настроение ребят. Видит — подустали, и тут же с аккорда на аккорд, и уже льется новая мелодия — танго «Брызги шампанского». Ах, что за танго! Рвет оно Васькино сердце на части, смотрит он на Валю, губы его дрожат — хочет что-то оказать ей, не решается…
И вдруг медленно, как в кинозале перед сеансом, стали меркнуть лампочки. Примеркли, посветили тускло немного и погасли… Будто по заказу влюбленных…
— Валя, я люблю вас… — воспользовавшись темнотой, прошептал Гурин.
— Не надо… — оказала она.
— Люблю… — и он потянулся к ней, чтобы поцеловать. Она поняла его намерение, отвернула голову в сторону, и он ткнулся неловко горячими губами ей в щеку у самого уха.
Отключение света в поселке было явлением не таким уж редким, поэтому на него никто особо и внимания не обратил. Вскоре появились, свечи, керосиновые лампы, хранившиеся про запас для таких случаев, и вечер продолжался.
В шесть утра заговорило радио, и полились из репродуктора военные марши. Бодрые, духоподъемные, они сначала так и воспринимались, но постепенно повеяло от них какой-то тревогой, и эта тревога вскоре отпечаталась на лицах директора, учителей, а потом и выпускников.
И только в двенадцать часов марши прекратились и начали бить позывные. Долго, тревожно сзывали они к репродуктору слушателей, а их и сзывать не надо — все и без того давно уже ждали какого-то важного сообщения.
— Говорит Москва! — раздался густой, взволнованно-твердый голос диктора.
Война!..
Дня не прошло, Гурин, взвинтив себя и Жека, подался в военкомат. Там он добился — у них приняли документы и выдали повестки, которые обязывали явиться на другой день к двум часам, имея при себе ложку, кружку и суточный запас харчей. Но Жек к назначенному часу не пришел. И в списках его почему-то не оказалось. Гораздо позднее Гурин узнал, что в военкомат прибегала мать Сорокина с медицинскими справками и взяла Жекин паспорт обратно.
Так Гурин остался без друга, и во всей колонне не было ни одного знакомого…
Однако в боевую часть Гурин не попал. Где-то за Ворошиловградом их колонну расформировали и его и ему подобных молодых ребят направили на оборонительные работы. Копали противотанковые рвы под Лозовой, пока не выяснилось, что немцы уже далеко в тылу. И тогда приказали разбегаться кто куда. А куда? Стал пробиваться домой.
