И вот на небе снова осталось одно солнце…
— Почему это сделал он, а не я? Почему он, а не я? — стонал Троицкий, встав с земли и глядя в чистое небо. — Почему, почему?..
А рядом, отойдя в сторону, заломив руки, неизвестно кого спрашивала Гаранина:
— Его нет? Его больше нет?
— Лена, Лена, не надо, — уговаривала ее Варя, стоя рядом.
— Его нет? Его больше нет? — подойдя к кустику можжевельника, спросила Гаранина. Не дождалась ответа, обернулась, поглядела вокруг, увидела Варю: — Это все было, Варя, было? Его больше нет?..
— Было, нету, Лена. Пойдем, не надо так, — говорила Варя, стараясь увести ее от кустика можжевельника. — Он настоящий герой, Лена!..
— Герой, герой, — повторила Гаранина. Потом, поняв все до конца, заплакала, и Варя взяла ее за плечи и привела к машине.
— Почему это был он, а не я? Почему? — спрашивал Троицкий, сидя на пеньке и не получая ни от кого ответа.
А за машиной, на той стороне ее, Пузырев говорил кому-то:
— А кто его посылал? Сам полетел и сам налетел. Его никто не просил и никто не посылал…
— Молчи, гнида! — приглушенно прервал его голос Стрельцова.
И все стихло.
XV
Оперативная группа армии на этот раз обосновалась не в лесу, а в тихом, глухом поместье, в двухэтажном каменном доме. И само поместье, расположенное в стороне от главной шоссейной магистрали, в окружении лесов, и парк с его древними, вечно погруженными в задумчивость деревьями, и тихий, будто мертвый пруд перед домом, и особенно сам дом, спрятанный в глубине парка, с виду красивый и легкий, а внутри мрачный, холодный, с глубокими бетонными подвалами, толстыми стенами и какими-то узкими, темными переходами, казались Варе таинственными. В окружении таинственности, необычности она и ходила на цыпочках, и говорила шепотом. Везде ей слышались шорохи, вздохи, мерещились тени.
В этот вечер она, как никогда, волновалась. Это, наверное, бывает у каждого: все шло обычным порядком, ничего не случилось, и вот это волнение, горячее, нетерпеливое, беспричинное, которое зовет что-то сделать, куда-то идти, на что-то решиться — и обязательно решиться на что-то хорошее, красивое, возвышенное. Впрочем, ничего без причины не бывает: сегодня Варя закончила вышивать подарок для Игоря. Этим она жила весь день. Придя с дежурства, выстирала расшитую наволочку, выгладила ее, расстелила на своей кровати, задумалась. Ей никто не мешал. Одни девчата дежурили, другие отдыхали перед ночной сменой. И это было очень хорошо, потому что человеческое волнение не любит ничьего присутствия. «Игорю. Отечественная война. От Вари» — вышито на наволочке. Вверху зеленый листок, внизу — красная ягода малины: нитки такие нашлись в немецком доме. Варя и сама не знает, почему она вышила ягоду, видимо, вспомнила ту позднюю ягоду малины, которая наперекор всему вызрела на веточке у лесной сторожки. У Вари замирает сердце, она берет вышивку, прижимает к груди. Наверное, всем хочется что-то подарить, отдать любимому человеку: истинная любовь всегда отдает, а не берет, и дело тут было вовсе не в этой вышивке, а в том, что вместе со своим подарком Варя как бы отдавала Игорю частицу себя, своей души, своего волнения — и в этом-то и было самое прекрасное. «Это надо сделать сейчас, отдать ему сегодня», — решает она и, волнуясь, свертывает свой подарок, надевает шинель, затаив дыхание прислушивается…
В эту минуту для нее не было ничего страшнее, чем пробраться темными узкими коридорами в противоположную часть дома, где были мужчины. Она шла быстро, бесшумно, прижав руки к груди, и кругом, казалось ей, шелестели тени, и сердце холодело от страха. «Приду и постучу. Если выйдет сам Игорь, все будет хорошо, и сегодня, и всегда, — думала она, загадывая. — А если выйдет другой, спрошу что-нибудь и уйду», — хотя этого, второго, ей не хотелось больше всего на свете и она не знала, уйдет или не уйдет, если к ней выйдет не Игорь.
Вышел Игорь, Он так стремительно распахнул дверь, как будто ждал Варю: шинель косо висит на плечах, руки сразу нашли ее руки.
— Ты? Зачем? — спросил он тихо, но с такой силой, с какой можно только кричать.
— Тише, — прошептала она. — К тебе. — И прислушалась.
В комнате мужчин напевал Валентинов:
В нашей жизни все еще поправится,
В нашей жизни столько раз весна…
— Он всегда у вас поет? — спросила Варя. — Зачем он всегда поет одно и то же?
— Валентинов хороший человек, — сказал Игорь.
— Ну пойдем же, пойдем, — потянула она его, и они побежали по темному коридору, и теперь Варя ничего не боялась. В кромешной тьме они спустились куда-то вниз, в подвал, пробежали еще одним коридором, где пахло сыростью, и наконец, открыв тяжелую, будто мраморную, дверь, очутились в парке.
В парке тоже было темно. Стоял плотный туман. Туман был настолько плотным, что свет фар от автомобиля, который в эту минуту подошел к главному подъезду, казался желтым пятном. Взявшись за руки, они свернули в сторону от этого желтого пятна, побежали по дорожке в глубь парка, и под ногами у них громко, точно они были из жести, шелестели опавшие с деревьев листья. Это были очень красивые листья, Варя видела их еще днем — не желтые, не багряные, не серебристые, а какие-то пурпурные, красные.
Обстановка таинственности — этот дом с темными переходами, парк, туман, вот эти листья под ногами — все делало и их свидание необычным.
— Мы так долго не встречались, — сказала Варя, остановясь и не выпуская руки Игоря. — Я, наверное, умерла бы, если бы мы сегодня не встретились…
Где-то глубоко, в подсознании, шевельнулось что-то свое, Варино, привычное, и оно упрекнуло ее: «Как тебе не стыдно, Варька, говорить такое!» — но она поскорее отмахнулась от этого голоса, не желая слушать его и стремясь не потерять ощущения таинственности и необычности.
— Я, наверное, умерла бы, если б мы не встретились, — повторила она, будто кому-то на зло.
— Ты молодец, Варя, я тебе всегда говорю об этом. Я тоже… хотел к тебе… с тобой. Но как приду, как скажу?..
— Ты трусишка, — сказала она с радостью, безобидно, будто хваля его. — А я вот не испугалась. Ничего не испугалась. Я теперь всегда, как увижу, что ты боишься подойти первым, я всегда буду сама приходить к тебе…
Варе хотелось сказать еще что-нибудь смелое, необычное, красивое, но других слов, кроме этих, самых обычных, у нее не было. «Может быть, отдать ему вышивку? — подумала она и остановила себя: — Не сейчас. А то подумает, что я и вызывала только ради этой вышивки».
Они пошли по тропинке в глубь парка. По сторонам в тумане угадывались деревья — огромные, тихие, серые.
— Я так много думаю про Лаврищева, Варя, — сказал Игорь с грустью. — Неужели ему не дадут Героя Советского Союза?..
— Он и есть герой, настоящий герой! Герой! — повторила Варя, и это слово, ставшее таким привычным во время войны, сейчас, тут, в этой необычной и таинственной обстановке, звучало иначе, нежели всегда, и Варя почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки.
— Да, наш Лаврищев настоящий герой, Варя, — сказал Игорь. — Но даже это не все понимают. Один дурак сказал, что Лаврищева никто не просил умирать, он сам полетел и налетел. Но разве можно, Варя, приказать человеку быть героем, если он не герой? Настоящее-то геройство в душе у человека. Если он герой, он и один на один, случись такое дело, проявит геройство и даже умрет, зная, что его подвиг останется безвестным. Другой дурак утверждает, что Лаврищеву не обязательно надо было идти на таран, тем более на лобовой, что это было самоубийство. Конечно, если думать о том, как спасти свою шкуру, ему не обязательно было идти на таран. А если у него кончились боеприпасы, кончилось горючее, а немцы шли и шли вперед, к переправе? Эта переправа, может быть, приблизит конец войны на два-три месяца. Чтобы спасти положение, тут и нужен был геройский подвиг, небывалый подвиг, — и Лаврищев понял это и пошел на такой подвиг… И этот человек жил среди нас, Варя!..
— Почему вы, мужчины, такие счастливые! — тихо сказала Варя. — Нет, нет, ты молчи, Игорь, ты молчи! — хотя Игорь и не пытался возражать. В голосе у нее прорвались страстные, нетерпеливые нотки. — Вы каждый можете стать героем. А мы, девушки? Ты слышал, как нас встречают: «Воздух, Машки, рама!» Противные слова, даже чем-то похабные, мне кажется!..
— Варя, это глупцы, кретины, ты не слушай, вы не слушайте!..
— Молчи, Игорь. В чем обидное-то? Глупец скажет, а все повторяют. А мы ведь на войне — на войне! Это понимает даже моя бабушка. Она звала меня Варя и Варька, а сейчас пишет в письмах: Варвара. Бабушка никогда не была на войне, и она, наверное, совсем поседела из-за меня. А тут: «Машки, рама, воздух!» Ну пускай мы какие-то негодные, пускай Машки, пускай! А что мы можем сделать? Ну поставь на наше место самых святых девушек, самых необыкновенных, тогда что? Я иногда закрою глаза и представляю: вот со мной рядом не Саша Калганова, не Елена Гаранина и Надя Ильина, а Татьяна Ларина, Наташа Ростова, Елена Инсарова. Что они делали бы на нашем месте, ты можешь это представить, Игорь? Я не могу. Я вижу тех же Сашу Калганову, Елену Гаранину и Надю Ильину.
